Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение

Особую позицию – как и во всем – занимал Л. Толстой, сделавший возможным включение в художественное повествование любой научной, философской, технической лексики и организацию его на принципах, диктуемых не какими-либо нормами, но лишь внутренними задачами текста.

Однако и для Толстого была характерна маркированность столь свободно вводимых слов – они были полемически направлены против сглаженной речи, против «пошлого литературного языка»[713] в целом.

Позиция Чехова была принципиально иной. Установилась она не сразу. Для авторского повествования раннего Чехова характерно традиционное акцентированное использование канцеляризмов, естественно-научной и медицинской терминологии (примеры см. гл. II, § 7), художнического жаргона («воздух и экспрессия», «подмалеванный» – «Талант», 1886), музыкальных терминов («гул уличной сумахоти достигает своего forte» – «Тоска», 1886), просторечных слов и вульгаризмов («пропер пехтурой» – «Свидание хотя и состоялось, но…», 1882; «дождь жарит» – «Темною ночью», 1883). В духе макаронической манеры малой прессы обильно включались иностранные слова: «В молодости он bе́be и Spitzbube» («Темпераменты», 1881); «устланное коврами антре» («Переполох», 1886; то же в журн. варианте «Знакомого мужчины», 1886). Отношение позднего Чехова к такого рода словам хорошо видно по его редактуре своих ранних вещей для издания А. Ф. Маркса – он исключает из авторской речи слова всех этих групп.

Трудно назвать тот социальный слой, профессию, род занятий, который не был бы представлен среди чеховских героев. Крестьяне и помещики, приказчики и купцы, рабочие и фабриканты, трактирщики и половые, псаломщики и священники, полицейские надзиратели и бродяги, следователи и воры, гимназисты и учителя, студенты и профессора, фельдшера и врачи, чиновники – от титулярного до тайного, солдаты и генералы, кокотки и княгини, репортеры и писатели, дирижеры и певцы, актеры, суфлеры, антрепренеры, художники, кассиры, банкиры, адвокаты, прокуроры, аптекари, сиделки, охотники, сапожники, гуртовщики, кабатчики, дворники…

Эта пестрота предопределила исключительное разнообразие используемых профессиональных и социально-речевых стилей. Но если в прямую речь персонажей их лексика с начала и до конца творчества писателя входила в своей узкой стилевой прикрепленности (например, термины садоводства с его штамбом, полуштамбом, окулировкой, копулировкой в «Черном монахе», 1893), то совершенно иная картина была в авторской речи сложившегося чеховского повествования. Как явствует из словарей и специальных трудов, подавляющее большинство его специальной лексики уже вошло в состав литературного языка, и ко времени Чехова эти слова не ощущались как стилистически отмеченные. Эти лексические процессы он чувствовал очень остро. Характерно его известное высказывание в письме к М. Горькому от 3 января 1899 года: «Я мирюсь в описаниях с „коллежским асессором“ и с „капитаном второго ранга“, но „флирт“ и „чемпион“ возбуждают (когда они в описаниях) во мне отвращение». «Флирт» было еще словом новым: первое его зафиксированное употребление – в 1883 году у Б. М. Маркевича (еще в иностранном обличье – flirt), второе – в 1893-м у К. М. Станюковича[714]. Однако, например, слово «спорт» Чехов употреблял спокойно и даже в расширительном значении («Моя жизнь», 1896) – оно вошло в широкое употребление уже в 60–70-х годах[715].

Для изображения специальных отраслей и сфер в 1890–1900-х годах Чеховым уже подбираются общелитературные слова, которые стилистически не выделяются из всего потока повествования. Такова, например, производственная лексика в описании завода в рассказе «Бабье царство» (1893): «…множество громадных, быстро вертящихся колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, визг стали, дребезжанье вагонеток, жесткое дыхание пара <…> блеск стали, меди и огня, запах масла и угля <…>. Ей казалось, будто колеса, рычаги и горячие шипящие цилиндры стараются сорваться со своих связей <…>. Она помнит, как в кузнечном отделении вытащили из печи кусок раскаленного железа, и как один старик, с ремешком на голове, а другой – молодой <…> ударили молотками по куску железа, и как брызнули во все стороны золотые искры, и как немного погодя гремели перед ней громадным куском листового железа <…>. И она еще помнит, как в другом отделении старик с одним глазом пилил кусок железа, и сыпались железные опилки, и как рыжий <…> работал у токарного станка, делая что-то из куска стали…»