Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение

В литературе XIX века Чехов создал, пожалуй, одну из самых обширных галерей речевых портретов любителей «ученого» слога среди лиц самых разных профессий. Уже дебютный его рассказ «Письмо к ученому соседу» (1880) целиком построен на изображении такого стиля – им пишет отставной урядник: «Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т. е. продукты и плоды». Через три года в рассказе «Умный дворник» о пользе наук рассуждает другой любитель книг, набравшийся из них ученых слов, дворник: «Не видать в вас никакой цивилизации. <…> Потому что нет у вашего брата настоящей точки». Ему вторит приобщившийся к просвещению водовоз: «Я в рассуждении климата недоумение имею». Очень церемонно выражается обер-кондуктор Стычкин в рассказе «Хороший конец» (1887): «А потому я весьма желал бы сочетаться узами игуменея», «и в рассуждении счастья людей имеет свою профессию». Еще более изысканные обороты применяют чеховские фельдшера, мелкие чиновники, телеграфисты: «И по причине такой громадной циркуляции моей жизни» («Воры», 1890); «все-таки я не субъект какой-нибудь и у меня в душе свой жанр есть» («Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало», 1883). Чрезвычайно витиевато говорит приказчик Початкин из повести «Три года»: «Соответственно жизни по амбиции личности». К его речи Чехов дает такой комментарий: «Свою речь он любил затемнять книжными словами, которые он понимал по-своему, да и многие обыкновенные слова употреблял он не в том значении, которое они имеют». В записной книжке есть заметка: «Писарь посылает жене из города фунт икры с запиской: „Посылаю Вам фунт икры для удовлетворения Вашей физической потребности“ (I зап. кн., с. 95). Запись использована в рассказе «В овраге» (1900), где становится главной деталью характеристики «специального» человека Самородова, который «может разговаривать». Эту вереницу любителей мудреных словечек завершает читающий «разные замечательные книги» конторщик Епиходов из последней пьесы Чехова: «Совершенно привели меня в состояние духа»; «Наш климат не может способствовать в самый раз».

До сих пор мы говорили о языке персонажей. Но особое значение для развития языка художественной литературы и еще большее для литературного языка в целом имеет авторская речь, освященная авторитетом писателя как высшего выразителя национального вкуса, мысли, чувства.

В речах действующих лиц просторечие, провинциализмы и даже вульгаризмы широко употреблялись уже в русских романе и драме XVIII века. Но в собственно повествование еще у Пушкина такие слова общенационального языка имели доступ весьма ограниченный. После пушкинского равновесия язык русской художественной литературы под мощным воздействием Гоголя снова начал волноваться, принимая в себя новые притоки профессионализмов, диалектизмов, арготизмов. В повествовательном языке Гоголя слова этих речевых стилей не создают некий единый лексический тон, но «причудливо смешиваются»[712]. «Гнутый» стиль автора «Мертвых душ» не хочет их ассимилировать, но стремится выпятить, явить как красочный узор, создающий первооснову удивительного и странного мира. Это подчеркивается прямыми указаниями и оговорками повествователя («как говорится, нализавшись»), останавливающими внимание читателя на том или ином речении.

Этот способ введения необычного слова целиком восприняла натуральная школа: оговорки, кавычки и курсив – излюбленные ее приемы. После нее продолжалось энергичное обогащение повествовательного языка художественной литературы материалом различных социально-речевых стилей и территориальных диалектов. Главным инструментом выделения новых слов продолжали оставаться прямые указания автора и курсив – им равно пользовались Тургенев и Достоевский, Гончаров и Лесков.

Писатели-шестидесятники переняли традицию: вводимое областное, просторечное, профессиональное слово резко выделялось стилистически, а сплошь и рядом еще и подчеркивалось графически – или то и другое вместе: «Характеризуется это горе своими земляками и, так сказать, пристанодержателями знаменательным словом: тронумшись маненько; а я лично думаю, что оно – обозлимшись, и обозлимшись не маненечко, а очинно. <…> Весьма легко рассудить, каким именем лучше назвать коренную жилицу комнат снебилью». Последнее подчеркнутое слово в цитируемом очерке А. И. Левитова встречается много раз – и всякий раз дается курсивом. В кавычках оно вынесено и в заглавие: «Московские „комнаты снебилью“».

В том же русле словоупотребления двигалась юмористика 70–80-х годов, не имеющая каких-либо оригинальных языковых установок. «Тянутся вереницей коляски, пролетки, шарабаны и извозчичьи „душетряски“ (И. Б-в <И. И. Барышев>. «На бегах». – «Стрекоза», 1878, № 27); «…опрокинул за галстух несколько „рюмашек“» (В. Б. <В. И. Блезе> «Случай помог». – «Мирской толк», 1882, № 33).