67
За данными представлениями об «объектном» «слове героя» и «выразительном» «слове автора» стоит концепция АГ – бахтинская теория художественного образа. И если в АГ Бахтин рассуждает о «завершении» тела, души и отчасти «смысла» с позиции авторской вненаходимости, то в Д он берется за решение проблемы изображения «слова», соотносимого с «идеей» и «духом» героя.68
Принцип «объектного слова» Д сходен с принципом «линей ного стиля» МФЯ (ср. прим. 67).69
Ср. с «живописным стилем» МФЯ (МФЯ. С. 131).70
В теоретико-литературных исследованиях в России 20-х годов проблема сказа выдвинулась на одно из первых мест, что отчасти связано с интенсивным использованием данной формы в русской художественной литературе XIX–XX вв. (Лесков, Мельников-Печерский, Зощенко и др.). Особый интерес сказ вызывал у представителей формальной школы (В. Виноградов, Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов). В основе формалистической концепции сказа лежало убеждение в том, что в замысле художника в первую очередь присутствовала ориентация на устную народную речь. Так, Б. Эйхенбаум писал: «Под сказом я разумею такую форму повествовательной прозы, которая в своей лексике, синтаксисе и подборе интонаций обнаруживает установку на устную речь рассказчика»71
Ср. с аналогичными представлениями Бахтина в АГ в связи с «понижением объектности» образа «героя» (глава «Смысловое целое героя»). «Сюжет» АГ развивается в направлении диалогической поэтики; «сюжет» данной главы Д – в направлении «диалогизованного» слова. «Общая эстетика» АГ в Д прилагается Бахтиным к области художественного слова, в данном месте Д речь идет об «изображении» «слова» героя.72
Данное место Д полемически обращено против «науки о языке художественной литературы» В. Виноградова. Нижеследующий жест пиетета в адрес Виноградова (см. бахтинскую сноску на с. 219) в книге 1929 года отсутствует и довольно условен.73
Письмо М. М. Достоевскому от 1 февраля 1846 г.74
75
Письмо М. М. Достоевскому от 8 октября 1845 г.76
Письмо М. М. Достоевскому, январь-февраль 1847 г.77
«Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это, с одной стороны, показывает избыток юмора в его таланте, бесконечно могущественную способность объективного созерцания явлений жизни, способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа; но, с другой стороны, это же самое сделало неясными многие обстоятельства в романе»78
Здесь речь идет, в сущности, о «кризисе авторства», о котором говорится в конце АГ. Бахтин имеет в виду в первую очередь именно творчество Достоевского, когда утверждает, что в прозе Новейшего времени «расшатывается и представляется несущественной самая позиция вненаходимости» (АГ. С. 275–276).79
См.:80
Если видеть в Д не только концепцию «полифонического романа» Достоевского, но и своеобразное обоснование Бахтиным собственного диалогического учения о бытии (продолжающего линию «первой философии» ФП), то надо признать, что в данном месте Д весьма точно обозначено одно из основных качеств «диалога» по Бахтину. «Дурно бесконечен» «диалог» не только в Д, но и «герменевтический» диалог в О – «диалог культур». Бахтинский «диалог» моделируется эффектом наведенных друг на друга пустых зеркал («бесконечность против бесконечности», по выражению самого Бахтина). «Дурная бесконечность» бахтинского «диалога» связана с отсутствием в нем третьей бытийственной позиции. Сопоставлению «диалога» по Бахтину с «диалогом» (как бытийственной структурой) западных диалогистов (М. Бубера, Ф. Эбнера и Ф. Розенцвейга) посвящена наша статья «Философия диалога М. Бахтина» (Риторика, 1995, № 2; вошла в монографию «Бахтин глазами метафизика»).81
Напомним, что согласно этико-эстетическим представлениям АГ, видение человеком собственной внутренней жизни принципиально, по «архитектоническим» причинам, окрашено в тона покаяния, тогда как видение «другого» всегда утверждает и оправдывает этого «другого». Эти бахтинские интуиции сопровождают рассуждения в Д о разного рода исповедальном слове у Достоевского.