Поэтика пространства

Однако эта интериоризация Пустыни у Диоле не сопровождается чувством внутренней опустошенности. Напротив, Диоле дает нам пережить драму образов, фундаментальную драму материальных образов воды и засухи. В самом деле, «внутреннее пространство» у Диоле – это приобщение к сокровенной субстанции. Ему много раз приходилось нырять на большую глубину, и это доставляло ему наслаждение. Океан стал для него «пространством». Погрузившись на сорок метров в воду, он нашел «абсолют глубины», глубину, которая уже не поддается измерению, глубину, которая не смогла бы активнее повлиять на наши грезы и наши мысли, даже если бы ее объем увеличили вдвое или втрое. Опытному ныряльщику Диоле удалось по-настоящему проникнуть в толщу воды. И когда мы, читая его предыдущие книги, вместе с ним переживаем это завоевание водной бездны, то распознаём в этом пространстве-субстанции некое одномерное пространство. Да, у этого пространства есть измерение. И мы так далеки от земли, от земной жизни, что это водное измерение приобретает для нас характер беспредельности. Искать верх и низ, правую и левую стороны в мире, так крепко сплавленном единой субстанцией, значит думать, а не жить – думать, как прежде в земной жизни, а не жить в новом мире, завоеванном при погружении. Что касается меня, то я, до того, как прочесть книги Диоле, даже не представлял себе, что беспредельное может быть так легко доступно для нас. Достаточно лишь начать грезить о чистой глубине, о глубине, которой для бытия не требуются замеры.

Но тогда зачем Диоле, этому психологу, этому онтологу человеческой жизни под водой, отправляться в Пустыню? Какая жестокая диалектика заставляет его сменить беспредельность воды на бескрайность песков? На эти вопросы Диоле отвечает как поэт. Он знает, что каждая новая космичность обновляет наше внутреннее бытие, и каждый новый космос открывается нам, лишь когда мы сбрасываем путы прежнего восприятия. В начале своей книги Диоле говорит нам, что собирался «завершить в пустыне магическую процедуру, которая на большой глубине позволяет ныряльщику сбросить привычные путы времени и пространства и соединить жизнь с потаенной внутренней поэмой».

А в конце книги Диоле подытожит: «Опуститься в морские глубины или отправиться бродить по пустыне значит сменить пространство», а сменяя пространство, покидая пространство обычного чувственного восприятия, мы вступаем в контакт с пространством, выполняющим психическое обновление. «В пустыне, как и в глубине моря, невозможно сохранить свою прежнюю душу, ограниченную, наглухо закрытую и неделимую». Такая смена конкретного пространства не может быть достигнута простым усилием ума, как достигается, например, осознание релятивизма законов геометрии. Мы меняем не местопребывание, а нашу природу.

Но поскольку эти проблемы вплавления бытия в конкретное пространство, пространство большой качественной определенности, затрагивают феноменологию воображения, – ибо нашему воображению надо хорошенько поработать, чтобы мы могли «вжиться» в новое пространство, – давайте посмотрим, как воздействуют на нашего автора фундаментальные образы. Находясь в Пустыне, Диоле не освобождается от власти океана. В его раздумьях пространство Пустыни не вступает в противоречие с пространством водных глубин, а, напротив, начинает изъясняться языком воды. Это подлинная драма материального воображения, драма, порожденная конфликтом воображения двух таких враждебных друг другу стихий, как горячий песок пустыни и толща морской воды, без возможности компромисса в виде месива или грязи. Страница Диоле отличается такой искренностью воображения, что мы приводим ее целиком.

«Когда-то я написал, – говорит Диоле, – что человек, познавший морские глубины, никогда уже не сможет стать прежним, таким, как все. И в такие моменты, как сейчас (среди пустыни), я нахожу этому доказательство. Ибо я заметил, что, шагая среди песков, мысленно наполняю Пустыню водой! В моем воображении я превращал в воду пространство, которое меня окружало, и в центре которого я двигался. Я жил в воображаемом водном мире. Двигался в жидкой среде, прозрачной, надежной, упругой, то есть в морской воде, вернее, в воспоминании о морской воде. Этой уловки было достаточно, чтобы сделать непереносимо засушливый мир более гостеприимным, приручив скалы, тишину, одиночество, волны солнечного золота, низвергающиеся с неба. Даже усталость ощущалась не так сильно. В мечте меня держала морская вода, и я не чувствовал своей тяжести.

Я заметил, что не впервые бессознательно прибегаю к этой психологической защите. Тишина и неторопливость моей жизни в Сахаре вызывали у меня воспоминания о погружении. Тогда какая-то неизъяснимая нежность омывала мои внутренние образы, и при созерцании картины, отраженной моей мечтой, я вдруг видел, как вокруг плещется вода. Я шел, неся в себе сверкающие отблески и пронизанную светом глубину, которые были не чем иным, как воспоминаниями о море».