Поэтика пространства

Итак, Филипп Диоле ознакомил нас с психологической техникой, помогающей оказаться где-то там, в каком-то абсолютном «где-то там», которое сдерживает натиск сил, удерживающих нас здесь, в тюрьме нашего реального местопребывания. Речь идет не просто о бегстве в некое пространство, со всех сторон открытое приключениям. Без сложной системы экранов и зеркал в ящике, который доставляет Сирано де Бержерака в государства солнца, Диоле переносит нас в «где-то там», в совершенно другой мир. И для этого он, можно сказать, использует одни лишь психологические механизмы, заставляя действовать самые надежные, самые мощные законы психологии. Он прибегает лишь к помощи такой несокрушимой и неоспоримой реальности, как фундаментальные материальные образы, образы. которые составляют основу всякого воображения. Тут явно нет места вздорным фантазиям или иллюзиям.

Время и пространство здесь подчинены образу. «Где-то там» и «когда-то» имеют большую власть, чем hic et nunc[184]. У здешнего бытия есть страховка – бытие «где-то там». Пространство, великое пространство становится союзником бытия.

Ах! Как много полезного для себя могли бы узнать философы, если бы они читали поэтов!

VIII

Поскольку мы только что брали в качестве примера два героических образа, образ погружения в морскую бездну и образ пустыни, два образа, которые мы можем переживать только в воображении, не имея возможности напитать их каким-либо личным опытом, то в конце главы приведем более близкий для нас образ, который сумеем напитать нашими воспоминаниями, связанными с равниной. Мы увидим, как случайный, несущественный образ может управлять пространством, диктовать пространству свои законы.

Созерцая безмятежную равнину, то есть реальный мир в состоянии покоя, человек может ощутить спокойствие и отдохновение. Однако в воображаемом мире зрелище равнины зачастую уже не производит должного эффекта. Чтобы вернуть зрелищам равнины былую силу воздействия, нужно найти какой-то свежий, неизбитый образ. Литературный образ, новый и неожиданный, трогает душу и помогает ей услышать призыв к спокойствию. Литературный образ настолько обостряет чувствительность души, что она может реагировать даже на самые незначительные, до смешного слабые воздействия. Вот чудесный отрывок из романа д’Аннунцио[185] «Огонь», где он описывает взгляд зайца в одно из редких мгновений, когда этот зверек, вечно дрожащий от страха, чувствует себя в безопасности: этот взгляд наполняет осенний пейзаж дивной умиротворенностью: «Случалось ли вам видеть, как заяц поутру выскакивает из борозды на недавно вспаханном поле, несколько мгновений бежит по серебристому инею, потом в тишине останавливается, садится на задние лапы и, насторожив уши, смотрит на горизонт? Кажется, что его взгляд умиротворяет Вселенную. Неподвижно сидящий заяц в минуту передышки от своих вечных тревог созерцает поля, над которыми поднимается пар. Невозможно представить себе более надежное свидетельство глубокого спокойствия, царящего вокруг. В это мгновение заяц – священное животное, которому следует поклоняться». Направление, в котором распространяется покой, постепенно охватывающий равнину, указано совершенно четко: «Кажется, что его взгляд умиротворяет Вселенную». Мечтатель, который вверит свои грезы этому устремленному вдаль взгляду, с особой остротой ощутит необъятность расстилающихся впереди полей.

Такая страница сама по себе – превосходный тест на восприятие риторики. Она словно подставляется под удары глухих к поэзии критиков. Она очень характерна для д’Аннунцио и может служить убедительным доказательством того, что метафоры у этого итальянского писателя часто бывают вычурными и громоздкими. Было бы гораздо проще, рассуждают позитивные умы, дать прямое описание безмятежных полей! Зачем автору понадобился этот заяц-созерцатель в качестве посредника? Но поэту нет дела до их рассудительных замечаний. Он хочет последовательно показать нам, как созерцание все сильнее захватывает созерцающего, показать все этапы развития образа, и прежде всего – мгновение, когда спокойствие зверька вливается в спокойствие всего окружающего мира. Мы осознаём функцию взгляда, у которого нет конкретной цели, который уже не смотрит на какой-то отдельный предмет, а смотрит на мир. Мы не смогли бы достичь такого ощущения первозданности, если бы поэт описал нам свое собственное созерцание. В этом последнем случае все свелось бы к очередному пережевыванию известной философской темы. Тогда как заяц у д’Аннунцио на мгновение освобождается от своих рефлексов: глаз не высматривает опасность, не служит заклепкой в живой машине, не подает сигнал к бегству. Да, если у пугливого животного делается такой взгляд – это и в самом деле священный миг созерцания.