Поэтика пространства

Во-первых, потому, что они противоречат здравому смыслу – люди не живут «в углах потолка», а нежатся в удобных кроватях, во-вторых, потому что паутина – никакой не гобелен, что бы там ни говорил поэт; а более конкретизированная критика скажет, что избыточный образ должен казаться нонсенсом философу, который стремится сосредоточить бытие в его центре, который находит в центре бытия нечто похожее на единство места, единство времени и единство действия.

И хотя взвешенные аргументы критиков, пренебрежительные суждения философов и традиции поэзии сообща стараются отвадить нас от лабиринта грез нашего поэта, все же нельзя не признать: поэт превратил свое стихотворение в ловушку для мечтателей.

Что до меня, то я попался в эту ловушку. Послушно обвел узоры, которые послушно обводят потолок.

В одной из глав, посвященных дому, мы говорили, что дом, изображенный на гравюре, сразу вызывает желание в нем жить. Мы чувствуем, что нам понравилось бы жить там, среди штрихов четко выгравированного рисунка. Фантазия, зовущая нас жить в углах, также иногда рождается из обычного рисунка. Но в этом случае сила воздействия рисунка не сводится к движению в бергсонианском смысле, следующему по точно выбранному направлению. Это сплетение линий – не только результат перемещения в заданный момент времени. Это еще и гармонично организованное пространство, пригодное для обитания. И снова мы обращаемся к Пьеру-Альберу Биро, который показывает нам «угол-гравюру», великолепную гравюру, созданную средствами литературы. Вот что он пишет в «Посланиях к другому “я”»:

И вот я стал узором орнамента.

Томные извивы,

Спиральные витки,

Размеченное черно-белое пространство.

Но я только что услышал свое дыхание.

Неужели это узор,

Неужели это я?

Спираль словно подбирает нас в подставленные ладони. Рисунок более активен по отношению к тому, что он заключает в своих границах, нежели к тому, что он отодвигает от своих границ. Это понимает поэт, который поселяется в витке узора, обретает тепло и спокойную жизнь в изгибе спирали.

У философа-интеллектуалиста, который желает удержать слова в пределах их точного смысла, для которого слова – это инструменты ясной и четкой мысли, смелость поэта не может вызвать ничего, кроме удивления. Однако некий синкретизм восприятия препятствует тому, чтобы слова отвердевали, принимая раз и навсегда определенную правильную форму. Смысловое ядро существительного обрастает самыми неожиданными прилагательными. Возникает некая новая смысловая среда, которая позволяет слову взаимодействовать не только с мыслями, но и с грезами. Язык грезит.

И критический ум ничего не может с этим поделать. Если мечтатель может написать, что извилистая линия теплая, это факт поэзии. Неужели мы думаем, что Бергсон не выходил за смысловые рамки слова, когда наделял извилистую линию силой воздействия, а прямой линии приписывал жесткость? И зайдем ли мы дальше, чем он, если скажем, что острый угол – холодный, а извилистая линия – теплая? Что извилистая линия принимает нас, а слишком острый угол отталкивает? Что острый угол соответствует мужскому началу, а извилистая линия – женскому? Малейшее расширение смысла меняет всё. Сила воздействия извилистой линии – это приглашение побыть с ней. Нельзя уклониться от этого приглашения, не оставив себе шанса отозваться на него в следующий раз. Любимая линия обладает властью гнезда; она – призыв к обладанию. Это закуток с извилистыми очертаниями. Обитаемая геометрическая реальность. Перед нами – минимальная разновидность убежища в предельно упрощенной схеме грезы покоя. Только мечтателю, который, созерцая окружности, сам приобретает округлую форму, доступны эти простые радости нарисованного покоя.