Поэтика за чайным столом и другие разборы

познакомившись с Анриеттой лично и заговори[в] с нею об ее приключении, Лябарб находит, что она ничуть не казалась смущенной <…> слушала с таким видом, словно все это ее очень забавляло <…> смотрела <…> прямо в глаза, не смущаясь, не робея. Я сказал себе: «Ну и бойкая же особа! Становится понятно, почему эта свинья Морен мог ошибиться».

Бойкость Анриетты подтверждается всем сюжетом ЭСМ, включая ретроспективный кивок в эпилоге:

— Не узнаете? — спросила она.

Я пробормотал:

— Нет… не узнаю… сударыня.

— Анриетта Боннель.

— Ах!

И я почувствовал, что бледнею.

А она была совершенно спокойна и улыбалась, поглядывая на меня^[471].

Кстати, двусмысленности ее поведения в вагоне, — по-видимому, все-таки истолкованного Мореном неправильно, — зеркально вторит непонятность его действий для нее:

Я испугалась <…> [а потом] очень пожалела о том, что закричала <…> [Э]тот болван набросился на меня, словно исступленный, не сказав ни слова <…> Я даже не знала, что ему от меня нужно.

Это, конечно, не значит, что если бы она поняла Морена правильно, то отдалась бы ему, но оставляет хотя бы теоретическую возможность и такой интерпретации, главное же, акцентирует неотделимость фактов от их прочтения. Не последнюю роль в этом играет, конечно, преувеличенная невербальность Морена, примечательная в контексте столь метасловесного рассказа.

Особенно детально взаимодействие реальных и вербальных мотивов разработано в линии Лябарба, по профессии журналиста, а в дальнейшем политика. Из приведенного в начале данной статьи фрагмента хорошо видно, что словесная риторика соблазнения органично совмещается у него с физической — пожиманием рук, поцелуями и объятиями; так же построены и другие любовные сцены.

Непосредственные, временами грубые, приставания Лябарба вроде бы неуместны, ибо уподобляют неотразимого соблазнителя неудачнику Морену. Но это не недоразумение, а последовательно проведенная в рассказе тема двойничества столь разных претендентов на прелести Анриетты. Хотя Лябарб и называет Морена свиньей и говорит ему, что [т]ак себя не ведут, первая же встреча с Анриеттой заставляет его почувствовать некое амбивалентное самоотождествление с Мореном, охотно педалируемое им в повествовании.

Нам открыла красивая девушка <…> Я тихонько сказал Риве:

— Черт возьми, я начинаю понимать Морена! <…>

— [В]ы должны признать, что он заслуживает извинения: невозможно же <…> находиться наедине с такой красивой девушкой, как вы, не испытывая совершенно законного желания поцеловать ее <…>

— [А] если бы я вас поцеловал сейчас? <…>

Не успела она отстраниться, как я влепил ей в щеку звонкий поцелуй. Она отскочила в сторону, но было уже поздно. Затем сказала:

— Ну, вы тоже [то есть как Морен!] не стесняетесь! <…>

— Ах, мадемуазель, я лично от души желаю предстать перед судом по тому же делу, что и Морен. <…> [В]ы одна из самых красивых женщин <…> для меня стало бы патентом <…> то обстоятельство, что я пытался вас взять силой <…>

В конце концов она вырвалась красная и оскорбленная.

— Вы грубиян, сударь <…>

— Клянусь вам, я не лгу [ср. реплику Морена: «[Я] ни разу не поцеловал ее <…> Клянусь тебе!»].

Разумеется, Лябарб — не Морен:

— Ну, хорошо, а если бы я вас поцеловал сейчас, что бы вы сделали?

Она <…> смерила меня взглядом с головы до ног, затем сказала спокойно:

— О, вы, это — другое дело!

Я хорошо знал, черт побери, что это другое дело, так как меня во всей округе звали не иначе, как «красавец Лябарб» <…>

— Почему же? <…>

— Потому что вы не так глупы, как он <…> И не так безобразны.