Поэтому птица в неволе поет

– Энни, у каждого свои принципы. В этом мире без принципов не прожить. Мой принцип – я не обслуживаю цветных.

Солнце растопило масло у Мамули на коже, расплавило вазелин у нее в волосах. Блестя жирным блеском, она наклонилась, выйдя из тени дантиста.

– Сдается мне, дантист Линкольн, ей вы можете помочь, она же еще малышка. Сдается мне, я вам когда-то сделала одолжение-другое.

Он слегка покраснел.

– Вне зависимости от одолжения. Все деньги я вам выплатил, и делу конец. Прошу прощения, Энни. – Рука его легла на дверную ручку. – Прошу прощения. – Второе «прошу прощения» он произнес не так бездушно – кажется.

Мамуля сказала:

– Ради себя я бы не стала настаивать, но тут отказ принять не могу. Речь же о внучке. Когда вы пришли ко мне занять денег, я не заставила вас меня умолять. Вы попросили – я дала в долг. Хотя оно было и против моих принципов. Я не ростовщица, но вы бы остались без этого дома, вот я и попробовала помочь.

– Я расплатился, а повышая голос, вы ничего от меня не добьетесь. Мои принципы… – Он выпустил дверь, шагнул к Мамуле ближе. Мы все втроем сгрудились на крохотном крыльце. – Энни, мои принципы таковы: я скорее псу в пасть руку засуну, чем в рот черномазому.

На меня он не взглянул ни разу. Повернулся и шагнул за дверь, внутрь, в прохладу. Мамуля на несколько секунд ушла в себя. Я забыла обо всем на свете, кроме ее лица – оно, по сути, было для меня новым. Она подалась вперед, взялась за дверную ручку и обычным своим мягким голосом произнесла:

– Сестра, спустись с крыльца. Подожди меня. Скоро вернусь.

Я знала, что перечить Мамуле опасно даже в самых обыденных обстоятельствах. А потому спустилась по крутой лесенке, боясь оглянуться и боясь этого не сделать. Повернулась я, когда дверь хлопнула – Мамуля исчезла.

Мамуля вошла в приемную как к себе домой. Одной рукой отшвырнула в сторону стерву-медсестру и шагнула прямо в кабинет дантиста. Он сидел в кресле, затачивая свои страшные инструменты и добавляя горечи в порошки. Глаза его полыхали угольями, руки удлинились вдвое. Он поднял на нее глаза за миг до того, как она ухватила его за ворот белого халата.

– Встань, когда дама входит, хам бессовестный. – Язык ее утончился, слова гладко выкатывались наружу. Гладко и отчетливо, точно краткие раскаты грома.

Выбора у дантиста не было – пришлось встать и вытянуться по стойке смирно. Через миг голова его упала на грудь, голос звучал смиренно:

– Да, мэм, миссис Хендерсон.

– Ты, ничтожество, думаешь, ты повел себя как джентльмен, когда вот так вот заговорил со мной в присутствии внучки?

Она его не тряхнула, хотя вполне бы могла. Просто удерживала на месте.

– Нет, мэм, миссис Хендерсон.

– И что – нет, мэм, миссис Хендерсон?

Тут она встряхнула его совсем чуть-чуть, но в движении этом было столько силы, что руки его и голова заходили ходуном на концах тела. Он стал заикаться куда сильнее, чем дядя Вилли.

– Нет, мэм, миссис Хендерсон. Сожалею, что так поступил.

Очень сдержанно демонстрируя свое омерзение, Мамуля пихнула его обратно в рабочее кресло.

– На одном «сожалею» далеко не уедешь, а я еще в жисть не видала такого лядащего дантиста.

(Теперь она могла позволить себе перейти обратно на просторечие – ведь она так блистательно говорила по-английски.)

– Не прошу тебя извиниться в присутствии Маргариты, потому что не хочу раскрывать ей свою силу, но отдаю тебе приказание, окончательное и бесповоротное. До захода солнца ты покинешь Стэмпс.