Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Нос Гоголя смущенно засуетился.

– Что вы… Я… Вы… Я никто.

– О, нет-нет, – грациозно запротестовал нос в веснушках.

Но именно поэтому не хотелось ему лгать.

– Да! Я никто. Поверьте. Жалкий ученик.

– Вы? О нет. Не может быть. Столько фантазии. Такая свобода. Смелость…

Сердце его начало раздуваться. Это было невыносимо.

– Да! Я! – перебил он, взвизгнув: – Я никто. Наше все – это Пушкин!

– Pushkin? – переспросил нос в веснушках. Не грациозно. Озадаченно.

Стало досадно.

– Вот и вам он нравится больше.

К его огорчению, нос в веснушках не запротестовал. А сделался каким-то отстраненным. Погрузился в свои мысли (а именно: «Пушкин… Но кто это? Мой бог, я такого даже не знаю… Пушкин?»).

– Нравится? – настырно удлинился нос Гоголя.

– А. Нет. Простите, – рассеянно отвернулся нос в веснушках. – Я не в том смысле.

Нос Гоголя за ним:

– А в каком?

– Да, – механически отозвался нос в веснушках.

– Да?

– То есть нет.

– Нет?!

В смятении он не понимал ничего. Так да? Или нет?!

Нос в веснушках вдруг обернулся:

– Простите, правильно ли я расслышала: вы сказали, его имя – Пушкин?

Удар пробил насквозь.

Пушкин! Всем им только Пушкина подавай! Ревность обдала его изнутри. Гоголь вновь обрел остальное тело, облаченное в панталоны и сюртук. Кулек с помидорами ухнул вниз. В нем смачно треснуло. Бумага прорвалась.

Он взмахнул тростью:

– Вы все свихнулись на этом Пушкине! Вы хоть что-то другое читать пробовали? Попробуйте! Может, кое-кто и не хуже!

– Постойте! – крикнула дама в голубом.

Но Гоголь с развевающимися фалдами уже взбежал на Конюшенный мост. На крик, впрочем, остановился, обернулся.

– А соус для макарон? – донеслось. Голубое платье четко обрисовывалось на фоне желтых стен типично петербургского административного оттенка.

Он обнаружил, что сердце его тяжело стукается о грудную кость, что удары отдаются слабостью в коленях, как при начинающейся лихорадке, и что, в отличие от лихорадки, это скорее приятно, чем нет. Ощущение его ужаснуло.

Он вжал голову в плечи и ринулся прочь.

***

Дама в голубом поставила на стол надорванный бумажный сверток с пятнами сока. Рядом хлопнула книжку. Две другие дамы поспешно обступили покупки.

Сквозь пыльные окна заброшенного особняка английского посольства сочился серенький свет, делавший лица всех трех бледнее и старше, чем они были в действительности.

Зашуршала бумага. Остин вынула из пакета ушибленный помидор.

Две пары глаз поднялись на Радклиф с равным недоумением:

– Дорогая Анна, на ужин – жареные помидоры? Ради этого вы потратили целый день?

Та толкнула к ним книжку:

– Ради этого.

– Это книжка того самого Гоголя?

– Забудьте Гоголя… Это Джордж Борроу. «Тартум, или Метрическое переложение с тридцати языков и наречий». Смотрите! «Черная шаль» и «Песня Земфиры». Все сочинения господина Пушкина, что есть в переводе на английский!

Книжонка была не разрезана. За много лет она так и не успела заинтересовать ни одного читателя.

Зато теперь в нее впились сразу трое.

– Pushkin? – переспросила Джейн, протягивая руку к книжке. – Никогда про такого не слышала.

– А стоило бы, – сузила глаза Анна, утаив тот факт, что она о Пушкине до сих пор тоже не слышала. – Наш главный враг. Это их вожак. Он всем у них заправляет.

Мэри Шелли тревожно уточнила:

– Так это – он? Он за всем стоит?

Анна, извинившись, дернула за ленты и скинула пыльные, измучившие ее за день туфли. Нервно сдернула шляпку:

– Не помешала бы чашка чаю.

***

Чай еще не остыл, как два коротких стишка господина Пушкина, единственные переведенные на английский, были изучены ими вдоль и поперек.

– Жидковато, – сказала Остин то ли про чай, то ли про стишки.

– Да, – кивнула Шелли. – Негусто.

– Нам необходим четкий план, – вернула обеих на грешную землю Радклиф.

– Но что мы о них знаем?

– О них?

– Их по меньшей мере двое. Одного зовут Гоголь. Другого Пушкин, и он всем руководит. Это то, что мы знаем точно.

– То бишь почти ничего!

Джейн перевернула страницы:

– Что ж, я не могу с вами согласиться, дорогая Мэри. Кое-что мы все-таки знаем. Их А пишется как наше А. Их М – как наше М. О – тоже как наше О. Но вот их И – это любопытно! – пишется как наше N, только зеркально. Их В – это наше В. Их У – это наш Y. А все остальное вообще не понять без помощи господина Борроу.

– Вас, Джейн, это как будто бы веселит, – с неодобрением заметила Анна. – Знаем ли мы что-либо по существу? Их метод? Их книги?

– Они, несомненно, дурны, – заключила Шелли.

– Я бы не спешила с выводами, дорогая Мэри, – заметила дама в голубом.

– Госпожа Радклиф права, мы не знаем о них ничего, – поддержала ее Джейн. Она углубилась в раскрытую книжку.

Лицо Шелли заострил скепсис.

– Отчего же. Логика подсказывает остальное. Хорошие писатели, о которых не знает Европа? Такого не может быть. В наш век скоростей слава разрастается мгновенно. Своего «Франкенштейна» я опубликовала в Лондоне в восемнадцатом году, через год он уже был в театрах, через четыре – в Париже, а потом…

Остин постучала пальцем по странице:

– Про господина Пушкина написано, что он «ученик Байрона».

– О, Джейн, вы читаете… предисловия? – вскинула брови Радклиф.