Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Остин с тревогой посмотрела на обеих. Мэри и Анна глядели на ошметки сэндвича, как будто созерцали развалины Помпей. Со всем философским спектром, каковой сопровождает подобные размышления.

– Местное население называет ее korjushka.

Джейн покачала головой. Убедившись, что она единственная, кому удалось сохранить самообладание, отпила еще чаю, поставила чашку на стол и завладела всеобщим вниманием:

– Что ж. Полагаю, ничья нас не устроит.

Мэри топнула башмаком на упавший сэндвич. Анна понадеялась, что ей это помогло. Воззрилась через стол:

– Что вы хотите этим сказать, дорогая Джейн?

– Нам следует приняться за дело принципиально иначе.

– Вкладываете ли вы, дорогая, какое-нибудь конкретное значение в слово «иначе»? – саркастически поинтересовалась Радклиф.

Шелли салфеткой счищала с подошвы korjushka. Остин просияла, подняла чашку так, будто в ней был не брошенный при отступлении чай, а праздничный пунш:

– Разумеется, дорогая. Рядом с вами лежит газета. Взгляните сами.

Радклиф взяла сложенный вчетверо лист. И отгородилась им от Остин.

Газета выходила в русской столице на французском и называлась «Журналь дю Петербург». Глаза Анны прыгали по заголовкам. Выхватывали имена, названия городов. Но ничего, что могло бы подсказать, как именно им следовало бы приняться за дело.

Шелли закончила с башмаком и тоже уставилась в газету.

Наконец Остин сжалилась над обеими:

– Испытание аппаратов Макмиллана на Адмиралтейском лугу.

Газетный лист опал.

– Что именно вы предлагаете, Джейн?

– Дорогие дамы. Наш флот уже давно на паровом ходу. Машины ткут нам шерсть. Машины печатают нам газеты. Передают сообщения. Бурят, копают, вращают колеса. Развозят людей по железным дорогам на земле и под землей. Скоро и вовсе полетят, вот увидите! Одних лишь готических фантазий теперь недостаточно. Сила Англии – в техническом прогрессе. Но он… он мчится вперед так стремительно, что за ним трудно поспеть.

Она умоляюще посмотрела на собеседниц. Но не увидела в их глазах ответного блеска. Только ожидание и непонимание: что ей от нас надо? Они грозили перерасти в раздражение. Джейн начала краснеть, заговорила торопливо:

– Видите ли, человеку это может быть не по силам. Естественная ограниченность, узость взглядов свойственна каждому. Поэтому… Но может быть… Возможно, единственное, что мы можем противопоставить бегу времени, – это широта взгляда. Понимаете, если сложить один узкий взгляд с другим, потом с другим, то это уже кое-что. Уже рамки раздвигаются пошире. Понимаете? Особенно если эти люди разные. Те, чьи взгляды мы складываем один с другим. Чем больше разных взглядов, тем лучше…

– Простите, милочка, я не совсем поняла, при чем здесь технический прогресс.

– Ах, я хочу сказать, когда прогресс так мчится вперед, то это сужает обзор, поэтому следует не мчаться следом, а думать, наоборот, вширь.

– Дорогая, к чему вы ведете? Вы хотите прокатиться на аппарате Макмиллана? – осторожно предположила Радклиф.

– Я бы не отказалась! – легкомысленно тряхнула локонами Шелли.

– О, милая, вы всегда были впереди морали своего времени, – осадила ее Радклиф. – Но я не уверена, что наша милая Джейн предлагает забросить чепцы за мельницу. Никак не возьму в толк, что же именно она предлагает.

– Нет-нет, – поспешила Остин. – Я лишь хочу сказать, что мы с вами думаем слишком одинаково. При всех различиях характеров, натур, темпераментов у нас слишком много общего.

– Разве дурно быть похожими?

– Нет, но… Но из-за этого мы упускаем интересные возможности и даже не понимаем, что мы их упускаем.

Радклиф и Шелли обменялись взглядами, Анна издала нервный смешок.

– Милая Джейн, я понимаю, что вы нас с Мэри к чему-то готовите, но решительно не понимаю, к чему.

– Говорите же, Джейн! Вы нас уже извели. Мы не знаем, что и думать!

Остин набрала в грудь воздух, закусила губу и решилась:

– Похоже, нашему дружному дамскому кружку необходим…

Это слово было запретным, немыслимым, возмутительным. Это слово рождало слишком много воспоминаний, и не все они были светлыми. Это слово беспокоило, баламутило, возмущало покой. Это слово было табу. Она произнесла его одними губами:

– …джентльмен.

***

Гоголь пронесся через гостиную так стремительно, что остальные трое подняли глаза от карт, Чехов едва успел крикнуть:

– А помидоры где?

Слова его врезались в дверь, хлопнувшую так, что с потолка упало облачко штукатурки. Потом еще один хлопок – более отдаленный. Чехов и Пушкин тревожно спросили друг друга глазами.

– Его обычные фокусы, – прокомментировал Лермонтов.

Пушкин положил карты рубашкой вверх и поднялся. Вышел в кабинет. Скоро донесся его голос: «Николай Васильевич? Николай Васильевич?» Дверь, судя по тишине, ему не открыли.

– Заходите! – нетерпеливо напомнил Лермонтов.

– Боюсь, болвана кто-нибудь узнал, – пробормотал Чехов.

– Сомневаюсь.

– У него характерная внешность.

Чехов не выдержал. Протянул руку через стол и посмотрел, что за карты у Пушкина.

– Блефовал. Я так и подумал.

Смешал его и свои карты с колодой. Стал нервно тасовать. Лермонтов отдал ему свои.