Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Он застегнул на жилете пуговку (пузо тут же расстегнуло ее и вывалилось). Огладил ладонью войлочные кудри, доставшиеся от чернокожей прабабки (они тут же встали опять гривой). Закинул в рот мятный леденец и занес перо над чистым листом бумаги, чтобы мизансцена была понятна с первого взгляда даже из-за плотной вуали: великий Дюма за работой. Он уставился в пространство. Погружен в чистые воды фантазии, унесен воображением прочь, в мир приключений.

В воздухе запахло лавандой. Дама вошла.

«Что это она молчит?» – растерялся Дюма. Ибо привык, что дамы не мешкали с комплиментами. Да и с панталонами тоже. А корсеты он сам расстегивал им так ловко, что никакая горничная не сравнится.

Джейн, по правде сказать, тоже растерялась. Нет, она, разумеется, знала, что популярность идет рука об руку с достатком. Но. Кабинет поразил ее. Он сочился роскошью гуще, чем она могла вынести. Все говорило об аппетите к жизни, вульгарном и жадном. Все подтверждало, что этому аппетиту соответствовал просторный желудок, где всегда найдется место для еще ломтя, еще ложечки, еще глотка, еще кусочка, да непременно обмакнутого в жирный соус. Каждое кресло, каждая панель, каждая лампа, канделябр, подушка кричали: смотри на меня! Остин передернуло, как будто за шиворот ей опустили лягушку. Платье ее зашелестело. Толстяк поднял кудлатую голову. Обернулся. Расплылся:

– Дорогая мадам.

Он был под стать кабинету. «Совершенно точно не джентльмен».

Плоть, созданная, чтобы всасывать, впитывать, откусывать, смаковать, глотать. Толстые губы, толстые красные щеки, выпуклые глаза, огромный живот, мощный зад. От всей его фигуры, как от печи, пыхало жаром.

Остин на миг опустила глаза. Вульгарен, но… Но его истории! Какие огненные повороты, какое тонкое лукавство линий, какое увлечение! Вот в чем беда.

Она решила последовать совету, который выручал многих леди в положениях и похуже этого: закрыть глаза и думать об Англии.

***

Пушкин услышал, что бурный разговор за дверями в смежном кабинете стих. Непринужденно, будто занятый мыслями, отошел опять к окну, продолжая диктовать:

– В самом деле, монсеньор? То есть виконт… …воскликнула маркиза… простите, то есть графиня…

Палец Пушкина замер, удерживая штору. Увиденное озадачило его. Внизу круглая шляпа впорхнула под квадратную крышу экипажа. Вуаль, как дым из трубы, летела следом. Дверца хлопнула с пушечным звуком, прищемив край вуали. Лошади сорвались сразу в галоп.

«Мой бог… Что произошло?» – Пушкин попытался заглянуть дальше, но нос уперся в прохладное стекло.

Дверь позади него распахнулась. Толстяк на пороге тяжело дышал, как в преддверии апоплексического удара. Жесткие курчавые волосы стояли дыбом. Молодой человек понятливо вскочил, стащил очки, отложил перо. Вытек из комнаты, как призрак. Неслышно затворил дверь с другой стороны.

Толстяк упал в нагретое стенографистом кресло.

– Осторожнее… – не успел предупредить Пушкин.

– А, черт возьми! – Дюма, пыхтя, приподнял массивную ляжку, вытянул из-под задницы раздавленные очки. Они были похожи на смятого комара. Бросил их на стол:

– Прошу прощения.

– Ради бога. Они все равно не мои. А стенографиста.

– О, Александр! – И Дюма выдохнул с бегемотьим звуком.

Всякий раз, когда два Александра сходились в одной комнате, сходство бросалось в глаза. При всем их различии. Один был толст. Другой тонок. Один был высок. Другой – скорее нет. Один был шумен, другой – сдержан. Один неряшлив, другой опрятен. Тем не менее, когда они, как сейчас, глядели друг на друга, в лице каждого отчетливее проступали черты, которыми каждый был обязан далекому жаркому континенту своих предков.

Дюма кивнул на поломанные очки, что лежали на столе:

– Вообразите, весь Париж считает этих молодых людей моими неграми.

– Неграми?

Пушкин оперся задом на стол. И в свою очередь извлек из-под зада очки стенографиста – теперь уже сплющенные окончательно.

– Ха! Единственные негры в нашем предприятии – это вы да я. Меня один болван, кстати, в клубе вчера попытался поддеть. Мол, правда ли моя бабка была черной с Гаити. Всех это почему-то до сих пор будоражит. Они думают, я скрываю. Стыжусь! Что меня это смутит!

– Что же вы ответили?

– Разумеется, правду. Моя бабка была черной. А прадеды, добавил я, обезьянами. Таким образом, сказал я ему, моя родословная началась там, где ваша – завершилась.

Дюма захохотал так, что жирные щеки затряслись. Похлопал себя по круглому колену. Смех был не заразительный, а истерический.

Пушкин не улыбнулся:

– Да, всех здесь это почему-то будоражит.

Цвет кожи… В России на него не обращали внимания: ну смуглый, ну и что? Деталь, и только. Она не делала человека ни лучше, ни хуже.

– А ваша бабка…

– Прадед, – поправил Пушкин.

– С Гаити?

– Абиссиния.

Дюма опять с шумом выпустил воздух – казалось, он одновременно идет из ушей тоже.

– Сама судьба свела нас. – И с чувством хлопнул по подлокотникам.

Пушкин понял намек. Подошел к стене, на которой висел швейцарский пейзаж. Косо повернул картину. За ней была дверца сейфа. Дюма демонстративно отвернулся. Пушкин набрал шифр. Вынул конверт, передал:

– За «Могикан Парижа».

– Благодарю.