Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Простите, да, господа. Так о чем бишь я… Да! Прошу любезно подождать в общем салоне, пока ваш багаж досматривают. Ваши паспорта, чтобы не обременять вас лишними хлопотами, после проверки вернут вам у трапа.

Багажа у Пушкина не было. Ему не нужно было опасаться ни за книги на иностранном языке. Ни за кружева. Ни за сигары. Ни за шелковые чулки, ни за голландские сорочки. Он отвернулся в иллюминатор.

– Думаете, война начнется? – старались не тревожиться позади него другие пассажиры.

– Полагаю, войны не будет. Она слишком невыгодна торговле, банкам, капиталу.

– О, владельцы оружейных заводов и судостроительных доков с вами не вполне согласятся.

– Возможно ли еще уладить дело миром?

– Считаете, войну объявит Англия? Или Россия?

– По мнению лорда Палмерстона…

Всех попросили к трапу. Пушкин занял место в тщательно сохраняющей самообладание очереди.

– Господин Дюма, – чиновник протянул ему паспорт, не глядя в лицо. Ассигнаций в паспорте, разумеется, уже не было, – добро пожаловать в Петербург.

Легкие пироскафы, шипя по невским волнам и плюясь угольной пылью, доставили пассажиров в столицу.

Близость возможной войны никак не сказалась на оживленности городских улиц.

Пушкин взял извозчика и примерно через полчаса энергичной брани, которой его возница осыпал всех остальных (а они – его), был на Морской.

Его рассказ выслушали в потрясенном молчании.

Но в его природе он несколько ошибся.

– Дюма?! – взволновало Чехова совершенно не то, что следует. – Так он – ваш «негр»… простите… Все это время Дюма были вы?

Он схватился за виски. Потом с отвращением вспомнил, что так делала жена – на сцене МХТ. Уронил руки.

– Забудьте Дюма… – перебил Пушкин. – Он просто нанятый статист с хорошим аппетитом и склонностью к актрисам. Он ничего о вас… нас не знает.

Чехов глядел круглыми глазами:

– Но… Это ужасно… И «Три мушкетера» – тоже?

Пушкин, поморщившись, отвернулся.

Ни Лермонтову, ни Гоголю имя Дюма или «Три мушкетера» не говорили ничего – предприятие возникло уже после того, как оба приняли приглашение доктора Даля. Пушкин обратился к младшему:

– Что скажешь, Лермонтов?

Его невозмутимость обнадеживала.

– Английские сочинительницы? – презрительно уточнил Лермонтов. – Разве такие были?

Пушкин сделал гримасу: мол, да вот, оказывается. Стал загибать пальцы:

– Одна – Мэри Шелли.

– Шелли? – удивился Лермонтов. – Поэту сестра?

– Жена, – закатил глаза Пушкин. Мысль о том, что и Наталья Николаевна пописывала бы что-нибудь, да еще под его фамилией… Бр-р-р.

– Погодите, Александр Сергеевич, – все не унимался Чехов. – Простите, я должен вас прямо спросить: как давно вы этим занимаетесь? У всех за спиной.

– Я всегда писал для улыбок прекрасного пола, а печатался – для денег, – сухо отрезал Пушкин. – Никогда не утверждал иного.

Пушкин обернулся к Гоголю:

– Николай Васильевич.

Но Гоголь грыз ногти – и так уже обгрызенные до мяса. Судороги сжимали его тело.

– Дамы! – взвизгнул он: дамы и здесь не желали оставить его в покое.

– Николай Васильевич, вы читали Шелли?

Гоголь нырнул лицом в ладони.

– Николай Васильевич?.. Шелли?

Гоголь загнанно растопырил пальцы, за ними блеснули глаза. Во взгляде был темный ужас. Пушкин оставил его в покое, обернулся к Лермонтову.

– Не знал, что у Шелли была жена, – оскорбленно бормотал тот. – Как он мог?

«Обабиться! Надеть халат!» – передернуло Лермонтова. Жену и детей он прощал только Пушкину.

Чехов все не мог сойти с рельс:

– Александр Сергеевич, простите мою назойливость, ради бога, но… Хорошо, печатались всегда для денег. Это я понял. Но зачем вам деньги – теперь?

– А вы Шелли – читали? – парировал Пушкин. – Нет? Я так и полагал. Вторая, – загнул еще палец он, – Джейн Остин.

– Остин… Поэмы? – пробормотал Чехов. – Конечно, читал… Давно. Ничего толком уже не помню. – Перевел удар: – А вы, Михаил Юрьевич?

Лермонтов покачал головой:

– Остин? Но ведь это какие-то дамские романы. Зачем мне – дамские романы?

– То есть тоже не читали, – понял Пушкин. – Николай Васильевич?

Тот безмолвно корчился в кресле. Разве не это условие стало для него решающим, когда он принял приглашение доктора Даля: больше никаких дам. И вот. Ай! Ай! Дамы… Если хотя бы одна дама…

– А, – вскрикнул он скрипуче, как чайка.

– Александр Сергеевич, – опять завелся Чехов. – Неужели и «Монте-Кристо» сочинили вы?!

Пушкин осадил его взглядом.

– Полагаю, я уже ответил.

Обратился к двум другим:

– Хорошо. И наконец, третья: Радклиф. Анна Радклиф. Михаил Юрьевич, уж Радклиф вы читали наверняка.

Гоголя била дрожь. Холодный пот струился по спине. На звук знакомого имени дернулся всем телом:

– Как-как вы сказали? Радклиф? Анна Радклиф?

Пушкин ободряюще просиял:

– Вы читали! Николай Васильевич! Что ж думаете о ее сочинениях?

Но тот в столбняке прошептал:

– Анна. Радклиф.

– Анна Радклиф, – недоуменно подтвердил Пушкин.

Гоголь пружиной выскочил из кресла. Он был бледен. Глаза пылали. Волосы падали черным клином.

– Анна. Радклиф. О, Анна Радклиф. Она… Я знаю… – Он с лукаво-жуткой улыбочкой погрозил в пространство пальцем. – Я много чего могу о ней рассказать…

– Та-а-а-ак, – протянул Лермонтов, но иронически не получилось.