Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– А он в самом деле – кошка? – Лермонтов мрачно смотрел поверх бокала.

– Поэзия должна быть глуповатой. – Пушкин боднул его бокал своим. – Прекрасно, друзья! Ура!

Бокалы сдвигались, бокалы звенели. Подошвы липли к лужице шампанского на полу.

***

– Эдуард Иванович! – Корнилов быстро положил поверх исписанных страниц промокашку. Поднялся навстречу, так что пламя свечи заметалось. Собрал лицо в приветливую гримасу.

Выглядел Тотлебен скверно. Пшенично-ветчинная тевтонская краса словно облезла. Вокруг запавших глаз легли черные круги, щеки провалились, усы и волосы из золотистых стали пыльно-серыми. Взгляд оловянный. Взгляд человека, для которого нет ни ночи, ни дня. Только работа – с кратким провалом во тьму под присмотром адъютанта, которому велено «поднять через час». И по возможности разбудить. Корнилов милосердно перешел на немецкий:

– Как вы, мой друг?

Сам он выглядел, должно быть, не лучше. Так как Тотлебен – тоже из рыцарских соображений – ответил по-русски:

– Херня какая-то, Владимир Алексеевич.

Сил ворочать языком не было. Корнилов приподнял веки: что?

– Мы ждали штурма с северной стороны. А его не было.

Корнилов попробовал сказать лицом: но это же хорошо.

– Хорошо, – подтвердил Тотлебен. – Мы получили время. Успели возвести укрепления. Они начнут бомбить с моря. А мы готовы.

Корнилов пожал плечом. Мол, так хорошо ж.

– Я не говорю: плохо, – уточнил Тотлебен. – Я говорю: херня какая-то. Почему англичане отступили?

Его немецкая, хорошо проветриваемая голова отказывалась это понимать. Его логичный инженерный ум чуял какой-то подвох конструкции:

– Это неправильно.

Корнилов пожал другим плечом.

– Но так случилось, – сумел извлечь из себя звуки.

– Если бы они пошли на штурм, город пал. Бы.

– «Бы» нет.

Два слова были сопряжены столь сложной русской грамматикой, что мозг Тотлебена заскрипел на холостых оборотах:

– Was?

Корнилов хлопнул товарища по плечу:

– Что об этом думать. Идите поспите, Эдуард Иванович. Идите. Теперь время есть и на это.

Не стал добавлять: потом его не будет.

Выпроводив тщательного немца, снова сел за стол. Поднял и отложил промокашку. На чем я остановился? Глаза тупо смотрели на паучий чернильный след, который никак не складывался в буквы, в слова. Я это вообще писал? Разобрал последнее слово: «…херня». Вот и Тотлебен заметил. Странно все это. Взял перо. Превратил «херню» в густой чернильный прямоугольник. Начал заново: «Должно быть, Бог не оставил еще России».

Перо остановилось. Бог? Ладно, что уж придираться к выражениям. Ну а кто? Перо впилось в бумагу. Прокололо. Корнилов опомнился, отнял жало. Поклевал им в чернильнице. Решил держаться фактов: «Конечно, если бы неприятель пошел на Севастополь, то легко бы завладел им».

И все-таки этого не случилось. Он тупо уставился на чернильные петли. Бы.

– Владим Алексеич.

Корнилов вздрогнул. Опять надвинул сверху промокашку. Батя вдвинулся, стреляя глазами по темным углам. Подошел к самому столу. Корнилов невольно положил поверх дневника ладони – как будто Батя мог читать сквозь бумагу.

Но тот на стол и не глядел.

– Владим Алексеич… – И доверил шепотом, как тайну: – Что за херня?

– Павел Степаныч, иди и ты поспи.

– Разведчик ночью пришел. В лагере неприятеля, кажись, холера.

– Холера приходит, – бесцветно возразил Корнилов. – Такое бывает. Обычное дело. Особенно в южной местности.

– Холера никогда не приходит кстати.

– Я не врач.

– Нет, – согласился Батя. Но видно было, что не успокоился. Зыркнул в один угол, в другой. Убедился в чем-то. Подступил: – Владим Алексеич, а к вам никто не приезжал?

– В смысле? – сквозь туман в голове спросил Корнилов.

– Внезапно. Старый друг.

Батя ощутил неловкость. Отмахнулся сам от себя:

– А, забудьте. Вот кончится все это… Попрошу у государя отпуск. После всей этой заварухи. Ей-богу, попрошу! И поеду в Лондон. Ей-богу. Приду к лорду Реглану. И скажу: дорогой сэр, вы осел.

Корнилов подошел к нему вплотную. Почувствовал запах пота.

– Конечно, херня, – выдавил.

Батя вскинул глаза. Тоже в черных кругах, как рисунок на капюшоне индийской кобры. Но глаза ясные, разумные. Корнилов решился:

– Павел Степаныч. А тебе не кажется, что нам кто-то… что-то… помогает?

Глаза Нахимова метнулись в темный угол.

– Нам?

Потом в другой угол.

– Кто?

И там застряли. Значит, и ему что-то в этом деле показалось странным, если не сказать таинственным. Корнилов заговорил смелее, откровеннее:

– Помнишь бой на «Владимире»? Против турецкого «Перваз Бахри».

– Турка? Как же, помню.

– Я стоял на кожухе. Турки ударили картечью. Я сразу понял: это мне. Видел пороховой дым выстрела. Видел, как откатилась пушка. Как полетела картечь. Как рой. Я все это видел, Павел Степаныч. Я знал, что это смерть моя летит. Моя смерть. Я стоял, смотрел, как она летит. А потом мне на руки упал Гриша Железнов. А на мне ни царапины.

– Бывает.

– Картечью ему врезало в грудь. И он погиб. Лейтенант. Большие надежды. Тридцать один год. Моей картечью!

– Он закрыл вас собой.

– Он ли? – горько усмехнулся Корнилов.

– Люди вас любят.