Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Гоголь ускорил шаг. Обернуться было немыслимо. Всем своим слухом он слушал назад. Шелест платья тоже стал энергичнее – ноги пинали подол. В устье улицы уже виднелись строительные леса собора и дородная фигура городового на углу. Токотали под крики возниц экипажи. Привычный сор жизни делал ужасное невозможным. «Развернусь и потребую ответа: что ей угодно?» Но вместо этого прижал шляпу к голове – и рванул со всех ног. Справедливо рассчитывая, что дама за ним не побежит. Дамы – не бегают.

Городового обдуло ветром. Он увидел, как через площадь отчаянной рысью несется господин в радужном шарфе. По тому, как нервно он вскидывал колени, чувствовалось: бежит не на жизнь, а на смерть. Это было необычно, неприлично, и… Городовой задумался: было ли это незаконно? Выходил ли циркуляр, прямо и недвусмысленно запрещающий подданным империи бегать по улицам столицы? Но тут его обдало вторым порывом ветра, стремительным, душистым, но с привкусом угольного дыма. Приподняв юбки, сипя, пробежала дама. Перья на шляпе казались дымом, сносимым из трубы. Ридикюль хлопал по бедру. Локти работали с ровной силой, как боковые рычаги локомотива. Это было точно неприлично! Вне сомнений и циркуляров. Городовой затолкал в рот свисток и, надув щеки, стал стравлять воздух из просторных легких. Трель ввинтилась в воздух. Обернулись несколько мужиков. Скосила лиловый глаз лошадь. Оборвались с лесов собора вороны. Трель вышла такой длинной, что к ее концу бегущие достигли противоположного берега площади. Там начинался другой участок, поэтому городовой выплюнул свисток. И снова погрузился в буддийское оцепенение.

Так бывает в дурных снах. Ты бежишь, бежишь. Стучишь в двери – а их не отпирают. Барабанишь в окна – а там задергивают шторы. Все ворота на замке. Все лавки – выходные. Сердце Гоголя билось где-то под языком. Пот заливал спину. Топоча, он свернул в арку на Галерной. Но только чтобы через несколько мгновений услышать позади шаги – все такие же мерные, все такие же быстрые, ничуть не уставшие.

Улица была пуста.

Единственным живым существом было липовое дерево. Подвывая от ужаса, Гоголь бросился к нему. Подпрыгнул. Схватился за ветки. Втянулся вверх. Лаковая туфля соскользнула – сердце упало, но удержалось. Он тоже. И уже осторожнее, переступая ладонями с ветки на ветку, переходя с сука на сук, полез вверх. До того самого места, где ствол уже был так тонок, что мог выдержать кота, голубя, но не холостяка средних лет, не то чтобы тонкого, не то чтобы толстого. Гоголь посмотрел вниз. И встретился взглядом с парой зеленоватых глаз.

– Кто вы? Что вам угодно? – храбро пискнул он.

«Не та», – радостно трепыхнулось сердце. Зрачки у этой были не страшные вертикальные, а самые обычные, несколько расширившиеся от бега.

Но это была последняя хорошая новость.

– Я Ева.

Дама прижмурилась, как кошка на сметану (думать о себе как о мыши Гоголь не хотел), сладострастно облизнула полуоткрытые губы. Уперлась башмачком в ствол и решительно взялась за ветки.

…Оленька ступила через порог. Из зябкой сырости петербургского дня – в душную золотисто-оранжевую полутьму церкви. Пахло ладаном, воском и сыроватой шерстяной тканью: дождь в последние дни, казалось, не переставал. За Оленькиной спиной мокро хлопнул, складывая крылья, зонт. Несколько капель упали ей на горящее лицо – это было приятно.

Священник и шаферы (церковный сторож с женой, ибо в Петербурге ни Ванечка, ни Оленька никого близко не знали) были готовы. Ванечка стоял пред алтарем в парадной мичманской форме. Обернулся – на лице его Оленька заметила робость и волнение, как будто Ванечка не вполне знал заранее, на ком женится. Милый, смешной дурачок. Улыбнулась, чтобы подбодрить. Она всегда его подбодрит. Поддержит. Во всем. Не дожидаясь ответной улыбки, Оленька подняла руку в белой перчатке и опустила впереди фату.

Белый трен с шорохом волочился позади. Сквозь тюль фаты все было как в тумане: иконы, светильники, усыпанные дрожащими оранжевыми точками. Шаги в пустой церкви звучали одновременно глухо и звонко. Все было в дымке, все мерцало. Зато будущее выступало все отчетливее, будто Оленька видела его в морскую подзорную трубу.

Оленька шла, и с каждым шагом будущее разворачивалось шире, расцветало новыми подробностями.