Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Я говорю вам не как доктор. Я тоже был болен. В меня литрами вливали всякую дрянь. Для облегчения болей. Поймите, эти видения не имеют ничего общего с настоящим творчеством…

– Приберегите ваши нотации.

Лермонтов сделал шаг мимо него. Тот сжал ему плечо. Хватка была тяжелой и цепкой. И он был на две головы выше. И на добром его лице было беспокойство. Лермонтов скосил глаза на его огромную лапу. Доброхоты опаснее равнодушных.

– Я не пил лауданум. Довольны? У меня схватило живот.

Стряхнул руку, почти бегом бросился по коридору и демонстративно хлопнул дверью, заперся в туалете.

Чехов потоптался у его кабинета. Воспитанный человек не станет шарить в чужих бумагах. Как и читать чужие письма. И совать нос в чужую комнату, если хозяин вышел. Но любопытство было сильней. Кроме того, выглядел Лермонтов и правда скверно. Что, если… Чехов повернул ручку. Заперто. Ему показалось, что он услышал внутри какой-то шум. Приложил ухо к двери. Услышал только, как хлопает на сквозняке рама. Покачал головой. Вернулся к себе.

В ванной Лермонтов обеими руками повернул винты крана. Качнуло. Схватился за раковину. Пот заливал глаза. Мокрые волосы липли к горящим вискам. Ноги подкосились. Он осел, завалился боком, плечом, щекой на кафельный пол. Закрыл глаза. Из крана так и осталась течь вода.

Текла, текла, текла.

Журчание ее превратилось в журчание фонтана. Лермонтов открыл глаза; Пушкин написал бы «зеницы», потому что теперь они видели всё.

Видели, как золотой Самсон в сверкающих плетях воды раздирал пасть нестрашному золотому льву. Солнце усиливало жар круглых золотых ягодиц героя. Видели, как деревья и кусты потирали ладонями-листьями, налетавший ветерок доносил запах моря. И видели мальчика.

Мальчик лежал животом на каменном бортике фонтана. Водяная пыль щекотала шею. Пачкая пальцы голубым, мальчик подталкивал взад-вперед бумажный кораблик, весь в чернильных расплывах.

Лермонтов шагнул к ребенку. Подошел.

– Урок по Закону Божьему?

Мальчик вздрогнул, сжался, обернулся. Перед ним стоял невысокий гусар – из батюшкиной гвардии, определил по его мундиру мальчик, он разбирался, так как обожал все военное. Гвардейские парады, смотры, пушки, коней.

– Это за него тебя Ламсдорф поколотил? – спросил гусар.

Мальчик невольно схватился за синяк под глазом. Снова ощутил разбитую губу. Стала саднить рассеченная бровь. Кивнул. Гусар вынул платок. Опустил в холодную воду. Выжал.

– Возьми. Приложи.

Мальчик так и сделал. Поглядывая на гусара. А тот мрачно смотрел на воду. Тонкие усики и гладкие височки на бледном лице казались нарисованными.

– Ламсдорф – мерзавец, – сказал воде гусар. Вода замерзла в лед от его слов.

Мальчик пролепетал затверженное – как маменька, бывало, приговаривала, отталкивая его, отучая ей жаловаться:

– Он стремится воспитать из меня солдата, привить мужество, суровость и чувство долга.

Гусар надменно изогнул уголок рта:

– Благородно с твоей стороны. Но сути не меняет. Ламсдорф – трус, тупица и садист.

Откровенность этих простых слов поразила мальчика. И задела. Так с ним никто не говорил. Гусар был холоден. И невероятно, невероятно… ах! – мальчику сразу захотелось самому быть таким же небрежно равнодушным ко всему. Этот гусар знал всё! – и мальчик спросил:

– Но как же тогда быть мужественным?

– Мужество… Мужеству, друг мой, учат не у курляндских солдафонов. А у античных царей.

– Мне не бывать царем. После моего старшего брата наследником станет его сын, когда родится. А у сына будет свой сын. А у…

Гусар остановил его.

– Пустое.

– Но я…

– Великий герой Фемистокл, победитель Саламина. Уж точно не трус. Ему пришлось выбирать между гостеприимством персов и верностью отечеству. Он выбрал яд. Аякс, сын царя Спарты, уступавший в силе и храбрости разве что Ахиллу, бросился на меч.

– Но Закон Божий осуждает самоубийство.

– Закон Божий! – Гусар ловко цапнул кораблик, как муху на лету. Из кулака его текла вода. Он сжал комок несколько раз, а потом закинул далеко в стриженные кубом кусты. Повернулся – лицо его было все таким же надменно-траурным, будто он знал какую-то мрачнейшую тайну, которая отделяла его от остальных человеческих существ.

– Дай Ламсдорфу сдачи. Врежь ему по носу. Сожми руку в кулак. И врежь. Только это изменит все.

Повернулся и пошел по дорожке прочь. Песок хрустел под его сапогами. Ноги у него были кривые. Но и это показалось мальчику прекрасным. Каким-то важным, не как у всех! Гусар завернул за очередную зеленую пирамиду – и пропал в лабиринте парка.

Мальчик снова наклонился к воде. Она показала ему избитую физиономию.

– Ваше высочество! Ваше высочество! – донеслось паническое. – Господин Ламсдорф вас ждет!

Мальчик постарался сделать лицо мрачным, приподнял уголок губ, как это делал гусар. Сжал руку в кулак. «Держи, держи». Но страх перед сильным хамом Ламсдорфом поднимался навстречу темной волной. Она росла, росла.

Струи шипели и журчали вокруг золотых статуй.

– Ваше высочество! Где вы?

И кулак разжался.

Ветерок налетел, качнул водяные плети фонтана, а отражение унесла рябь.