Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Пушкин глядел широко раскрытыми глазами. Кривоногий гусар. Неужели это Лермонтов…

– Вы сказали, вам было десять лет?

– Может, одиннадцать.

Лермонтов, который так жаждал прикоснуться к магии. Неужели?.. Но – как? Ведь доктор Даль запретил… Неужели Лермонтов осмелился? Бросил вызов? Но ведь власть над временем… В смятении Пушкин встряхнул умирающего:

– Ваше величество! Ваше величество!

Император вздохнул. Воздух сипел в его легких, как в пробитой резиновой подушке.

– А я так и не смог ударить Ламсдорфа. Я испугался. А теперь – нет. Гусар был прав: бесчестье – хуже смерти.

«Ну еще бы», – скрипнул зубами Пушкин: от Лермонтова не стоило ждать иного.

– Ваше величество, что еще вам сказал тот гусар?

Но тому уже было все равно. Глаза императора указали на спавшего врача. Потом с трудом поднялись на Пушкина. Император кивнул одними веками себе на руки:

– Доктор не виноват. Я ему приказал. Забери это, Пушкин. Спрячь.

Пушкин поднял его руку. Увидел под ней крошечный пузырек. Он был пуст.

– Последний дар моей Изоры, – попробовал пошутить император, напомнив Пушкину его собственную строку о яде. Он бывал и очаровательным, он был – все-таки он им был – джентльменом. Пушкин кивнул ему, забрал пузырек. Император поблагодарил одними веками. И так же – одними веками – попрощался.

– Прощайте, Ваше величество.

Пушкин опустил пузырек в свой карман. Рука столкнулась с листами. Пушкин на ходу бросил их в пылавший камин и вышел.

Пламя поднялось дыбом, стало рвать и глотать добычу. Яркий свет его разбудил доктора. Тот подскочил. Схватил запястье, зашептал, дрожа:

– Ваше величество! Прошу вас. Есть антидот. Еще можно передумать. Еще не поздно.

Император тяжко, как снимаемый с мели корабль, повернулся к стене и накрыл шинелью голову.

Позвали императрицу. Позвали наследника. Позвали… Нет, ее в последний миг просили не подходить: умирающий запретил. Как пожелал умирающий, в последние минуты с ним была лишь законная жена. Паралич поднимался. Речь его уже еле шелестела. Наследник наклонился к самым губам умирающего:

– Пушкин? Какой это Пушкин к вам заходил? Граф?

– Сейчас? – сквозь тяжелую хлюпающую завесу горя спросила императрица.

– Мусин-Пушкин? – переспросил наследник.

«Поэт», – послышалось ему. Послышалось?

– Который поэт, уж лет двадцать как помер.

Ошеломленно посмотрел на мать. Та покачала головой: отходит. Прошептала:

– Господин Мандт сказал, что сознание будет путаться.

Они взяли его за руку, сжали крепче и держали, пока рука эта не стала холоднее снега, которым за какой-нибудь час совершенно облепило и площадь, и деревья, и торцы.

И церковь. Служка обмел паперть. Колючей метлой смахнул цепочки следов. Поднял вялую розу, закинул ее подальше. Свадьба была бедная. Парочка да шафер. Чтобы держать венец над невестой, пришлось позвать жену дьячка.

***

– Что ты, Оленька, сядь же, – робко прогудел муж госпоже Абрикосовой. Он был такой рослый, что колени его под хрупким чайным столиком притерли колени Пушкина. А в цивильном платье стал вообще похож на двустворчатый шкаф. – На дорожку. Допьем. Извозчика все равно пока нет.

Она, впрочем, послушалась, поставила чемодан, тут же присела на него. Но при этом вся была в движении, как синица на ветке. Только что хвостиком не дергала.

– Эта оттепель, – возмущалась Оленька, – теперь уже и не знаю, правильный ли я нам уложила гардероб. Как бы не пришлось потом докупать тьму вещей. Ну и погода! Ни за что нельзя ручаться!

Пушкин чуть улыбнулся: до погоды у Оленьки еще дойдут ручки, можно было не сомневаться.

– В Лондоне климат похож на петербургский? – завел светский разговор господин Абрикосов.

– Мне доводилось бывать только в Париже, – ухватился за нить беседы Пушкин. Но Оленька чикнула ее, как ножницами:

– В Петербурге климат ни на что не похож! Выну теплый капот, положу галоши.

Снова вскочила. Унеслась.

– В Париже сильная Инженерная школа, – оживился господин Абрикосов. – Но чудовищная бюрократия. Англичане легче на подъем. Сразу внедряют все в промышленность.

– Извозчик! Извозчик подъехал! – закричала им от окна Оленька.

– Что ждет там?

Господин Абрикосов тяжело вздохнул. Поднялся, так что столик боднул Пушкина в живот.

– Успех, я не сомневаюсь! – искренне заверил Пушкин, выбираясь боком из узенькой щели.

Отставной мичман взялся за чемоданы, толкнул задом столик. Чашки дружно плеснули волну.

– Прошу прощения, – пробасил мичман. Бросил чемоданы. Стал хлопотливо шарить по карманам. – Сейчас… платок… Оленька, где платок?

– Ничего страшного… Пожалуйста, не беспокойтесь. – Пушкин тщетно промокал салфеткой новые светлые панталоны – безнадежно испорченные. – Пожалуйста! Не беспокойтесь же!

***

Госпожа Лавлейс метнула на них предостерегающий взгляд. Взяла верхний лист и с выражением прочла:

– «Ты порадуешься, когда услышишь, что предприятие, вызывавшее у тебя столь мрачные предчувствия, началось вполне благоприятно. Я прибыл сюда вчера; и спешу прежде всего заверить мою милую сестру, что у меня все благополучно и что я все более убеждаюсь в счастливом исходе моего дела.