Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

…Петербургский свет струился в окно ванной, делая кафельные плитки серыми. Струя из крана шипела и журчала, ударяя в фаянсовую чашу.

Лицо Лермонтова было спокойным, как у мертвого. Ноги вытянулись на кафельном полу. Голова лежала на коленях, покрытых чешуей. Груди с черными сосками почти касались его лба. Фея Мелюзина подняла руку, нежно положила ему на лоб. Несколько мгновений любовалась, точно видела после долгой разлуки. А потом приникла губами к его рту.

…Оленька сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Кальмар… кальмар… кальмар».

Госпожа Гюлен вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние.

Абрикосов произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.

***

Пушкин скрутил голову розе из пышного букета, что стоял на столе. Стал пристраивать цветок себе в бутоньерку на лацкане. Он невольно делал все обычные такому занятию гримасы: скашивал глаза, поджимал губы, словно они мешали ему разглядеть розу, плющил о галстук второй подбородок.

Гоголь, Лермонтов и Чехов за столом терпеливо наблюдали за его усилиями.

– Ровно? – наконец вскинул Пушкин подбородок. Потрогал приколотый цветок рукой. – Не слишком высоко?

– Но где же теперь чертежи? – не выдержал Чехов.

Пушкин отмахнулся:

– Забудьте. Они все равно чушь.

– Но лодка…

– Обычная резиновая прыскалка. С таким же успехом наш флот мог бы воевать клизмами. Забудьте уже подводные лодки. Мичман – дурак. Война проиграна. Ну так что скажете про цветок? Высоко?

Вид у остальных был остолбенелый. Чехов смог сказать:

– Вы, надеюсь, шутите.

– Про цветок? Разумеется, нет! Я шафер. Я должен выглядеть безупречно.

– Но мы же все поставили на этот ваш персонаж, – тихо изумился Гоголь.

– Вы клялись, что он лучше Онегина, – тоном, обычно предвещавшим дуэль, процедил Лермонтов.

– Онегин – пародия, – напомнил Пушкин. Догадка осенила его: —Бог мой, вы тоже приняли его всерьез?

Тут уж все вскочили, грохнули стульями, загалдели так, что он поморщился и, напоказ задрав локти, зажал ладонями уши. «Пушкин!» – билось о его ладони, как заряды дроби. Билось и отскакивало. Ему показалось, что жесты их несколько успокаиваются. Приоткрыл уши.

– А все кончается всего лишь – свадьбой?! – ураганом ворвалось.

Пушкин схватил со стола вазу и грохнул об пол.

Стало тихо. Звонко падали капли: с мокрого стебля – в лужу, усыпанную осколками.

Пушкин возразил:

– Между прочим, чрезвычайно трудно кончить дело, как вы изволили выразиться, всего лишь свадьбой. Ни у одного из вас, господа, замечу совершенно дружески, ни одна книга всего лишь свадьбой так и не закончилась.

– Вы знали, что чертежи чушь, – осенило Чехова.

– Это ничего не меняло.

– Это меняет все! – был потрясен Гоголь. – Вы нас предали. Как же так? Ведь мы… Ведь мы… Потом все будет, как предупредил доктор.

Он нервно поднял и осмотрел свою руку. Потом вторую. Потом ногу. Потрогал себя за нос.

Пушкин поморщился. Трагинервических явлений он действительно не любил. Двум другим стало неловко: Гоголь умел в нужный момент поднести вам к носу кривое зеркало.

– Все ваши члены на месте, Николай Васильевич, – заверил Чехов. – До финала, которым пригрозил доктор Даль, пока не дошло.

– Пока что? – взвизгнул Гоголь, дернул себя за уши. – Дойдет! Ах, я чувствую. Я уже чувствую в себе какую-то воздушность, легкость. Еще полчаса назад я ничего такого не чувствовал.

– Полчаса назад вы были еще плотно отобедавши, – заметил Чехов. – Теперь пищеварительные соки сделали свое дело.

– О чем вы на самом деле думаете? – обернулся к нему Лермонтов.

– Я думаю о том, что я вам удивляюсь, Николай Васильевич. – Голос Чехова был печален.

– Мне?! – задрожал Гоголь. – Что вы такое говорите!

– Вы живете. У вас все равно получается жить.

– И я, – уронил Пушкин, – завидую.

– Ничего удивительного. До этого он слишком всего боялся. Дам, кошек, детей, ящериц. Жить – особенно, – проворчал Лермонтов.

– А вам и сейчас не хватает храбрости признаться в том, что вы чувствуете, – парировал Чехов.

– Мне?! – мгновенно вскипел Лермонтов. – Вы обвиняете меня в трусости?!

– Нет. В зависти. Но вовсе не обвиняю. Чувство не хуже прочих. Давайте я вам переколю бутоньерку, Александр Сергеевич. Сидит в самом деле высоко.

Пушкин подставил грудь. Ловкие докторские пальцы схватились за булавку. Пушкин внимательно смотрел в лицо Чехова. Потом поднял руку, похлопал по его руке. Взгляды встретились. В глазах Пушкина было сочувствие. Взгляд Чехова смущенно отпрянул.

– Ну вот, – оправил лепесток Чехов. – Теперь прекрасно.

– Я? Я трус?! – ударил ладонями по столу Лермонтов. Но вскочить не получилось. Он с трудом выпрямил тело. Крупные капли пота катились по лбу. Выступили над губой. Он облизнул ее. Он был бледен. Его шатало.

– Что с вами, Михаил Юрьевич? – Чехов встревожился уже не на шутку. – Вот опять. Ведь это не простуда!

Лермонтов вдруг обмяк.