Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Квартира… Она видела ее так ясно, будто вошла в нее. Вешалка в виде оленьих рогов. Обои в прихожей. Ковер в спальне. Ее домашние туфли. И его. Обширная кровать. В детской обои были голубые: сперва родился мальчик. Ну и море опять-таки. Пойдет по стопам отца. Потом две девочки. Прелестные малютки в розовых платьицах. У одной волосы беленькие – в отца. У другой, к сожалению, в мать. Зато умница! Оленька на нее не давит и мужу не велит, он ее, к счастью, во всем слушается, ее Ванечка: замужество для девушки – не единственное в жизни. Пусть учится! Женщин уже допустят в университеты, профессором будет! А если и вообще не выйдет… Что ж! В браке главное – любовь. Лучше никак, чем ненастоящая любовь. Не всем же везет, как им с Ванечкой! Уже Ванечка и седой совсем, мой беленький воробушек. Как радостно положить свою седую голову ему на плечо. Вся в морщинах, она для него по-прежнему прекрасна, она знает! Внучата, идите сюда! Дедушка покачает на коленке. Ну дай же ручку. Что?..

Ванечка стоял перед ней и вдруг заложил обе руки за спину. Оленькина рука зависла в воздухе. Лицо у Ванечки сделалось странное. Совсем растерялся и оробел. Понятно! Не каждый день женится. Оленька улыбнулась. Протянула руку к его. Решила взять сама. Ванечка вдруг выгнулся всем телом, будто Оленька не руку к нему протянула, а сделала выпад шпагой. Рука ее цапнула воздух. Ванечка бросился к окну. Распахнул, впустив дождь и холодную сырость. Схватился за подоконник. Секунду-другую он прикидывал: высоко ли? А может, остаться?

– Ванечка!

Он решился и обеими ногами махнул через подоконник – вон. Рама стукнула. Священник и шаферы стояли куклами самих себя. Донеслось снаружи:

– Эй, извозчик!

– Подавать, что ли?

– На Канавку. Возле Семеновского мосту.

– Да гривенник без лишнего.

– Давай! Пошел!

«Гривенник? Дороговастенько. Ванечка такой непрактичный!» – еще подумала Оленька. Вся еще в прошлой жизни. И в следующий миг жизнь эта разлетелась вдребезги. Оленька бросилась к открытому окну. Перегнулась. Дождь тут же принялся отделывать ее фату прозрачным бисером. Крикнула Ванечке вслед:

– Я знаю! Мы будем очень счастливы!

Но экипаж не остановился. В заднем окошке уносился кудрявый затылок.

Оттолкнула – сама не видя кого. Бросилась в двери. Выскочила на паперть. Догнать. Бежать. Извозчика. Куда?

Край подола сразу стал буро-серым, напитался влагой.

– Извозчик! – подняла руку в перчатке.

И опустила. Поверить в это было невозможно: Ванечка, ее жених Ванечка, выскочил от нее в окошко. Она не понимала уже, что вокруг нее. Мир рассыпался на формы, никак не связанные друг с другом, лишенные смысла: какие-то прямоугольники, какие-то кривые. Трясущиеся губы никак не могли сложить:

– Ван… еч… че… му?

Она не знала, где потеряла фату. Грязный трен сразу оторвали в толпе. Оленьку било и мотало, затирало и швыряло. Одно было хорошо: в толпе Оленьке стало тепло. Дрожала Оленька не от холода. Зубы ее выстукивали азбукой Морзе: я знаю… я знаю… мы будем очень счастливы…

Никому до бедной невесты в толпе дела не было. В тот день пришла весть, что пал Севастополь.

***

Звук был мерный, шершавый. Чехов поднял от листа голову. Звук шел из-за двери. Повинуясь безотчетному чувству, Чехов положил сверху листа первую попавшуюся книгу. И с пером в руках на цыпочках подошел к двери.

Он слышал дыхание. Тот ужасный звук, от которого у любого доктора сердце стесняется тоской, потому что ясно: пациенту не жить. Каверны в легких. Последняя стадия туберкулеза.

Чехов распахнул дверь.

– Госпожа Петрова? – изумился он. Ибо ни разу ее не видел. Никто ее не видел, точно квартира сама себя натирала, обметала, полоскала, стирала.

А женщина – тонкая и гибкая – уже проскользнула под его локоть, в кабинет. Замерла у письменного стола:

– Закройте же дверь. – Голос у нее был тоже шершавый. Чехов повиновался. А сам не мог оторвать от нее глаз. «Вот так госпожа Петрова!» Внезапность ее прихода внушала смутную тревогу. Может, поэтому ему показалось, что глаза ее просияли из-под опущенных ресниц, как вспышка фотоаппарата?

– Ах, ничего на столе не трогайте! – воскликнул он. Она положила книгу обратно на исписанный лист:

– Простите, я оторвала вас от работы.

«Однако, – жадно разглядывал ее Чехов. – С такой внешностью – и экономка?»

Черное платье было застегнуто у самого подбородка, но не скрывало форм. Заставляло еще больше сиять золотистые волосы. Такие гладкие, точно целлулоидные. Еще белее казалась кожа – такая ровная, упругая, что казалась каучуковой. Дыхание сипело – «как у всех чахоточных».

«И, как все чахоточные, она страдает повышенной половой возбудимостью», – напрасно попытался отогнать он мысль. Проскочив, та лавой пробежала по кровеносным сосудам. Женщина чуть запрокинула голову, чуть расставила ноги, а руками оперлась позади себя на стол. Губы у нее были красные, влажные.

– Помогите мне. Доктор.

– Госпожа Петрова… – сконфузился Чехов.

Та качнула головой:

– Ева. Меня зовут Ева.

– Э-э-э-э, сударыня.

– Прошу, осмотрите меня. Доктор.

– Осмотреть? Вас?

Рука ее с невероятной быстротой свернула головки пуговкам.

– Что-то болит в груди.