Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Вы… Все эти книги…

– Я! – Мещанин Максимов стукнул кулаком в свою куриную грудь. Глаза на блеклом лице пылали. – Умоляю! Скажите! Вопрос жизни и смерти. Ведь вы купили их все! Я первый раз вижу своего читателя! Мне только знать… Поэт я? А значит, полубог, бессмертный! Или тварь дрожащая?.. Обреченная небытию, забвению… Скажите! Прошу… Только одно слово…

Глаза Лермонтова нервно прыгали, мысли, чувства спутались.

Мещанин Максимов от волнения приподнялся на цыпочки и, словно вся жизнь его зависела от этого, выпалил:

– Вам понравилось?

Лермонтов проглотил шершавый комок неописуемых чувств. Но Максимов глядел так, что Лермонтов сразу ему поверил: от ответа зависела жизнь. Кривляться расхотелось. Лермонтов ответил просто и правдиво:

– Мне очень понравилось.

«Какой позор… – думал он. – Бесчестье… Попасться на выдумки орловского мещанина?!» А мещанин Максимов был в розовом обмороке счастья. Он вытянулся, замер, прикрыл глаза. Точно тощий петух под ножом мясника. Лермонтову стало немного противно. А еще – чуть-чуть грустно: завидно.

Вдруг словно сон навалился на Лермонтова. Сознание сковала свинцовая дремота. А тело двигалось само, но тоже как сквозь кисель. И только нечто помимо сознания – какая-то иная его часть – сделалась ясной, как только что промытый госпожой Петровой богемский хрусталь. И эта часть знала, что делать. Направляла тело. Лермонтов упер ногтем средний палец в подушечку большого. Заклинание встало в уме – как воздушный змей против ветра. Словно сам Фома Лермонт вдруг проснулся где-то там, в толще тьмы, раздвинул ее слои, протянул руку и вложил заклинание в уста потомку, как облатку. Вслух Лермонтов сказал лишь последние слова:

– …nat whilk, – вскинул сложенные кольцом пальцы и щелкнул мещанина по лбу.

Все лопнуло.

Максимов открыл глаза. Ошалело заморгал. Попятился. Стал вертеть головой:

– Где я? Как я сюда попал?

Вокруг него был обычный питерский подъезд, хоть и респектабельный. Лестничная площадка была пустой, гулкой. Высокая дверь в единственную квартиру слепа и глуха.

«Опять видения», – понял несчастный мещанин. Он научился отводить их, как подземный ключ, – в книги. Но стоило чуть ослабить надзор, они брали верх. И тогда оставалось только… «К черту все… в кабак, напиться…» – отмахнулся от всей своей нелепой жизни. Шаги его гулко затопотали по каменным клавишам.

Только убедившись, что шаги затихли внизу, Лермонтов отнял ухо от двери и отошел в прихожую. Обнаружил, что все еще тискает в кулаке скомканную исписанную страницу. «Я думал, что выкликаю фею Мелюзину, а все это время выкликал мещанина Максимова. Прямиком из Орла!» Фат, посмешище… Завернул в нужник. Теперь он уже не казался ему священной кельей, стал обычным туалетом. Мещанин поэтом быть не может!

При мысли о том, в какое смешное положение он сам себя поставил, Лермонтова передернуло. Он стряхнул бумажный комок в унитаз и рванул за шнур слива так сердито, что чуть не оторвал.

Прошло с час, не более. Зов природы оторвал Гоголя от письменного стола и повлек по коридору.

С наслаждением вычертив струей на вогнутой фаянсовой стенке заветный вензель А да Р («Ай, молчу! молчу!»), Гоголь вытряхнул последние капли из своего «мальчика», как называл этот любознательный орган цинический до непристойного господин Чехов. «Но какой дивный, волшебный талант!» – покачал он головой. И, напевая, по его собственному определению, «ни то ни се», принялся мыть над раковиной руки. При этом он машинально поглядывал в зеркало, которое показывало дверь и смежную ванную позади. Мысли о Чехове прыгали по привычным кочкам – и перепрыгнули на досужую тему, развлекавшую Гоголя более остальных: «О, Русь. Все в тебе так широко, так несообразно… Так…» – запнулся он. Потому что в зеркало на него смотрела женщина.

Волосы ее были причудливо закручены и перевиты, как у госпожи Виардо в опере «Норма». Но это была не госпожа Виардо.

И не А. Р.

Незнакомая. Хуже того, совершенно голая. Она не сводила с него странных зеленых глаз.

Гоголь обернулся всем телом.

Она сидела в ванне. Вода доходила ей до живота. Далее покрытого – как и ноги – неужели чешуей? «Не смотри… Не смотри…» Гоголь рухнул на колени. Подполз к раковине. Дрожащими пальцами схватил влажный овал мыла и принялся, ползя вокруг себя, очерчивать линию по кафельному полу. Она напоминала слизистый след улитки.

Женщина оперлась обеими руками на борт ванны. Приподнялась. Повисли груди, их соски уставились, как два глаза. Протянула руки к Гоголю:

– Посмотри на меня! Посмотри…

Не смотреть! Только не это!

Она поднялась во весь рост. Вода лилась потоками. Хвост бурлил в пене.

Не смотреть. Не смотреть.

И все тянула к нему руки:

– Взгляни на меня…

Гоголь почувствовал, что больше не может. Сейчас поднимет взгляд. Сейчас вопьется зрачками в ее зрачки, вертикальные, как у рептилии.

Но тут ручка двери затряслась. Недовольный, но более обеспокоенный голос Чехова позвал: «Михаил Юрьевич! Вы опять в уборной? Вы же только час назад были там!»

Гоголь впился безумным взглядом в дверь с прыгающей ручкой.