Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Войдя первой, госпожа Гюлен незаметно смахнула небольшой кнутик, предусмотрительно повешенный горничной поверх полотенец. Все трое встали у бортика. От чугунных стенок ванны дышало холодом. От собравшихся – горячим ожиданием. Хотя и совершенно разного. Князь Меншиков как бы невзначай положил ладонь на выпуклый зад госпожи Гюлен.

Мичман Абрикосов на ладони, размером и формой похожей на саперную лопатку, поднес аппарат к поверхности. Затаил дыхание.

– Сейчас она прыснет, – пообещал мичман.

«Сейчас этот увалень собьет полку с моими кремами и притираниями», – подумала госпожа Гюлен.

Но ошиблась.

Сила реактивного напора оказалась и впрямь изрядной.

Струя ударила ее в грудь, как пуля. Госпожа Гюлен попятилась. Сама сбила полку. Посыпались вниз баночки и флаконы.

– О мой бог! – крикнул князь. Фыркнул, но вовремя успел поперхнуться и проглотить смешок.

Госпожа Гюлен презабавно мигала.

– Я вас сейчас вытру, – потянул край полотенца – заодно оборвав вешалку – растерянный мичман.

Ванную наполнил острый запах индийской туши.

Ибо мичман, желая нагляднее показать работу двигателя и полагая, что вода в воде не будет видна, заправил полость миниатюрной «Ольги» из чернильницы с письменного стола.

Госпожа Гюлен увидела свое отражение в зеркале.

И мгновенно сообразила, как она это всегда называла, «сделать из дерьма шоколад». Соображать быстро она умела всегда.

– Заговор! – завопила она. – Саботаж!

– Дорогая! – суетился князь.

– Эта тушь не сойдет несколько дней! Мое лицо испорчено! Я не смогу сегодня вечером играть! Этот злодей не инженер! Он подослан мадам Верни!

Мадам Верни была второй примой Французского театра.

Что лопотал мичман, натыкаясь на кресла, вешалки, стены, было уже неважно.

Важно, что его дурацкий кальмар, по-видимому, не был полной чушью. Струя действительно ударила сильно. Двигатель работал. И даже если не все в нем было совершенно, французские военные инженеры вполне могли довести изобретение до боевого совершенства.

– Арестуйте его! Алекс! О, Алекс! Кто защитит меня от зависти и зла?

И Алекс защитил.

Чертежи остались лежать на столе. Миниатюрная «Ольга» плавала в наполненной ванне на боку, как дохлая рыба.

Госпожа Гюлен вынула ее, обхватив умелыми пальцами, подавила странное желание лизнуть блестящий бок и заботливо обтерла полотенцем.

***

Тишина, которой собратья по перу откликнулись на его идею, Пушкину не понравилась. Его восторг ударился об нее, как о ватную стену. Чехов изучал сизую струйку, тянувшуюся от папиросы. Гоголь, закинув одно острое колено на другое, нервно тряс ступней в лакированном башмаке. Лермонтов скрестил на груди руки и смотрел в пустоту, будто его здесь и не было.

Тишину пришлось нарушить самому.

– Что ж?

– Я сомневаюсь, – нехотя признался дыму Чехов, плечи которого еще грело недавнее пушкинское объятие.

– Хорошо, – не стал возражать Пушкин. – Где, по-вашему, изъян в этой истории?

– Она его любит.

– С каких пор это изъян?

– Я про такое написал «Душечку». Любящая женщина верит любой дурости, если только та исходит от мужчины. К тому же ее тоже зовут, вы сказали, Оленька…

– Славное русское имя.

– Бр-р-р, – зябко передернул плечами Чехов. – В «Душечке» у меня тоже Оленька. Совпадение? Не люблю совпадений. Считайте меня суеверным, господа: не люблю.

С тех пор как с нужником начало твориться что-то странное, Чехов сделался мнительным. Пристальнее и подозрительнее вглядывался в пестрое покрывало реальности. Но скрывал это от остальных, стыдясь себя. Он помнил коварную власть галлюцинаций еще с тех пор, когда был болен и ложками хлопал кокаин, опиум, героин. Он ее боялся.

Гоголь скрипнул креслом. Все обернулись на него. Он съежился, нервно забормотал:

– Не смотрите на меня… Я ничего не понимаю в дамах.

– Речь о подводных…

– Тем более в подводных дамах! – взвизгнул Гоголь, тесно обнял сам себя и затих, уставив нос в пол.

Оставили его в покое.

– Под Севастополем мы добились того, что почти можно назвать победой, – осторожно принялся убеждать товарищей Пушкин. – Это важно закрепить, удержать.

– Но наш герой…

– Да, наш герой вдруг выказал сопротивление силам сюжетосложения. Такое бывает. Со мной тоже. Моя Татьяна удрала подобную штуку. Стал ли «Евгений Онегин» от этого хуже? Не думаю. Не знаю. Он стал другим, это правда. Но я готов рискнуть снова. Михаил Юрьевич, вам она не по душе?

– Дело не в ней, – процедил пространству Лермонтов. – Не для меня, по крайней мере.

– Объяснитесь.

Тот повел подбородком в сторону бумажных груд на столе.

– Извольте. Что мы делаем?

Вопрос был риторический, но Лермонтов глядел как-то слишком уж пытливо. Все переглянулись. Чехов смущенно кашлянул, скроил ироническую харю:

– Как сказал бы пошляк Даль, спасаем Россию.

Лермонтов дернул углом рта, от слов его тянуло стылой скукой.