Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Мы тянем из говна глиняного бегемота. И чем больше тянем, тем больше видим, что дело обречено. Куда ни ткни, вор, а если не вор, то дурак или то и другое сразу. Какие ничтожества, орды ничтожеств, все эти чиновники, департаменты. Вы знали, Александр Сергеевич, что только при одной оценочной комиссии работают три бумажные фабрики, чтобы снабжать этих крючкотворов бумагой? И я не знал. Наш глиняный бегемот тонет в говне. Мы можем лезть из кожи вон, придумывая героев. Вот был у нас сильный, смелый мужчина, боевой офицер, человек чести. А толку? Если не удерет, любой герой сломается под тяжестью этой задачи, как спичка. А вы предлагаете – бросить все и спасать двух аркадских пастушков. Ну спасайте. Если вам так веселей.

– Что же предлагаете вы?

– Рубить с головы, – расплел руки Лермонтов и выразительно чиркнул ребром ладони по горлу. – Пока жив император, все обречено…

Гоголь пробормотал:

– Все, что ни есть чистого, живого, подлинного, обсадят клопы… пауки… мокрицы.

Он стукнул ногой, точно давя невидимых насекомых.

– Клопы, мокрицы и пауки – тоже живые существа, если придерживаться научной точки зрения, – заметил Чехов. – Природа не знает деления на чистых и нечистых.

Лицо Лермонтова погасло, снова стало непроницаемым.

«Он точно ломоть отрезанный. Который сам себя от всех отрезал, – подумал Чехов. – И еще эти походы в туалет… Понос? Запоры? А что, если вообще рак кишечника?» – В душе его холодным сквознячком тянула тревога.

– Смерть императора не поможет, во-первых, – возразил Пушкин.

Голос Лермонтова тоже стал безразлично-ядовитым:

– О, вы его вдруг полюбили? Вы?

Тон этот не понравился Чехову еще больше, ибо ему случалось видать пациентов, которые роковым образом тянули с визитом к врачу только потому, что им совестно было сказать: доктор, загляните мне в жопу. «С ним что-то сильно не так», – утвердился он в своем выводе.

– Не полюбил, – ответил Пушкин. – Но смерть одного ничего не изменит. Допустим, мы уберем с доски императора. Мы не будем этого делать, – быстро предупредил он, глянув на Лермонтова. – Мы не убийцы. Я сказал: допустим. Допустим, мы его уберем. Что тогда?

Гоголь опять затряс ногой и носом:

– Я пробовал… я пробовал… давить этих клопов… этих чиновников… Это невозможно! Расчистишь чуть, глядь – а там уже висит, наливается кровью целое клоповое семейство.

Чехов передернул плечами и исподтишка почесал спину. Ему казалось, что по ней так и бегают хитиновые лапки.

– Именно! – вскинул палец Пушкин. – Вы, Николай Васильевич, описываете цепную реакцию. Об этом и я веду речь. Что, если вызвать в этой реакции сбой! Дать всей цепи иной импульс. Импульс благородства, добра, верности, долга, любви, чести…

Чехов набрал воздуха в просторную грудь и испустил такой долгий вздох, что все учтиво ждали, пока он опустошит легкие.

А потом сказал:

– Не верю.

И тут же покраснел, потому что вспомнил, что так говаривал любовник его жены, бровастый режиссер Художественного театра. Добавил:

– Извините.

Пушкин не верил своим ушам:

– Господа. Неужели мы позволим Оленьке пойти в маскарад? Своей рукой толкнем ее в грязь? Дадим погубить себя?

– Почему толкнем? Вы сказали, таков ее собственный план. Не вижу причин ей мешать. Она хочет просить императора. Она права. Подавать прошения запрещено. Зато в маскараде она его встретит.

– В маскараде! – горько воскликнул Пушкин. – Но в маскарад… Император… Мы все знаем, зачем император ходит в маскарады!

– Зачем? – с искренним, совершенно невинным любопытством спросил Гоголь.

– О, Николай Васильевич. – Пушкин осекся. – Вы же читали «Маскарад» нашего дорогого Михаила Юрьевича. Жаль только, он в нем – блюдя целомудренную стыдливость цензоров – рассказал не все, что знал.

– Я не читал, – простодушно признался Гоголь.

Лицо Лермонтова вспыхнуло бледным огнем.

– Я согласен, – вдруг ответил он с холодной мрачностью и на римский манер поднял большой палец.

«Он говорит, что согласен, потому что на самом деле ему все равно», – догадался Чехов и возразил:

– А я нет! При всем моем к вам уважении, Александр Сергеевич. И к вам, Михаил Юрьевич. Здесь дело не в герое или героине. Пользуясь насекомыми образами Николая Васильевича, дело – в паутине.

Он демонстративно опустил большой палец.

– Николай Васильевич? А вы?

Глаза Гоголя забегали.

Лермонтов скривил губы:

– Вы хотите знать, Николай Васильевич, зачем император ходит в маскарад? Извольте. Ради отдельной ложи. Совершенно темной. Там приготовлены бутылка шампанского и спринцовка на случай, если дама не вполне здорова.

Гоголь вскрикнул от омерзения:

– Он что, дотрагивается до… дам?

Лермонтов усмехнулся. «Демон, – поразился Чехов. – Да он просто вертит Гоголем как хочет, направляет его в свою сторону». Мерные, почти скучающим тоном произнесенные слова Лермонтова точно поджаривали бедного Гоголя на медленном огне – пот так и струился с его бледного лба.