По какому-то зову древнему я приехал в родную деревню.Ах, как роща за лугами поредела, как Студенка-речка обмелела...У дома — валун с боками покатыми, сколько мимо него прошло поколений! Сверху внизон смотрел на меня когда-то, а теперь вот верхушкой не смотрит в колени.Я в дом захожу,прошу у хозяйки напиться, но пить не могу — проливаю всю воду на майку и роняю стакан.Хозяйка в испуге косится. «Виноват, — говорю, — вы простите меня, хозяйка...»В этой горнице я, хлебнув синевы апреля, впервые вскричал под иконным окладом.Здесь испуганно мать улыбалась в постели, спровадив отца с табаком-самосадом.Ах ты, горница-радость, вся пропахшая хлебом, скакал по тебе я когда-то на палке-кобылке.Потолок для меня был высоким, как небо, а сейчас я в него упираюсь свободно затылком...Потому и роща поредела. Потому и речка обмелела.Тихо в деревне.Сижу на траве-мураве, веду с мужиками беседу — об урожае,и что там слышно в Москве, и как мы добыли победу. Ленька — годок мой(израненный весь, на гимнастерке — «Отвага») — горько толкует:«Убитых не счесть, не вместить ни в какую бумагу.В деревне вон былона семьдесят хатсто одна мужицкая сила,а сегодня вотнекому землю пахать —война почти всех скосила.У тетки Прасковьи — родни твоей, которая песни так пела звонко, — было четверо сыновей, и на каждого — похоронка...»Да, таким, как тетка Прасковья, не оплакать вовек сынов.На кровь отвечают кровью, любовь отдают за любовь.Молчат мужики, смолят самосад — воители и оратели.Ко мне повернулся вдруг дед Кондрат «А как там здоровье матери?Страх, как сердцем болела она, с год, поди-ка, лечилась...И опять виновата война,только в гражданскую это случилось.Я-то помню,как все было:белым днем у нее на видутрех комиссаров махна изрубилав том вон яблоневом саду...»Предки дальние, предки близкие, недожив, половина лежит под курганами и обелисками, кто стрелой, а кто пулей пробит.Много было их — от Батыя — разных ворогов, море пруди. Сколько лет на земле Россия, столько ран у нее в груди...