Поезд на рассвете

Станция была — точно неприкаянный кочевой табор, но только люди в нем — чужие друг другу и дороги у всех — разные. Юрка никогда не думал, что на такой маленькой станции может собраться столько народу. По краям издолбленной площадки с остатками асфальта — перед перроном, под стенами развалин, возле длинного склада-сарая, наскоро, видать, сколоченного из толстого горбыля, и дальше — в затоптанном и мусорном садике, — повсюду сидели, лежали люди. Кто ел, кто спал, кто изнывал от принудительного безделья и сухого зноя. Худенькая девушка пеленала в кустах ребенка — своего ли, чужого? Он покряхтывал, как старичок, и ловил ртом воздух. Напротив девушки сидела тетка в черном, протянув босые, с потресканными подошвами, ноги. Ее облепили пятеро — мал мала меньше: двое хныкали беспрерывно, висли на плечах матери, что-то просили у нее, а она молча терпела их вымогания. За углом сарая четверо мрачных дядек сосредоточенно играли на здоровенном чемодане в карты.

Разрушенные немцами кирпичные постройки восстанавливать еще не начали, и станционные службы помещались пока в небольшом саманном бараке. К нему липла ворчливая очередь. Голова ее уткнулась в небольшое оконце. Касса была закрыта, но все чего-то ждали. Поглядел Юрка: ну где тут купить билеты? Не достанется им ничего. Будут они куковать на этой станции до новых веников. Но дед Мосей, обойдя очередь, бодро сказал:

— Чека́й минуту. — И скрылся за бараком.

Из очереди на Юрку смотрели с пренебрежением, и он отошел к развалинам: они не были совсем уж заброшенными, в них жили птицы — воробьи и рябенькие каменушки. Одна устроилась в оконном проеме, вертелась, приседала и все твердила: «Чек, чек… Чек, чек».

Пронзительно крикнул паровоз, тяжело запыхтел и, набирая ход, попятился от станции: будто не дождав кого-то, заторопился по своим делам.

Юрка стал поглядывать, когда же из-за барака появится дед Мосей. Но оттуда вышел матрос. Высокий, в тельняшке, черных брюках и в бескозырке. В одной руке он нес гармошку, другой — вел мальчика. Юрка присмотрелся… Нет, это не матрос вел мальчика, а мальчик — его: матрос был слепой.

— Иди сюда, батько, — слабым, привялым голосом сказал мальчик.

Ясно: маленький поводырь — сын слепого матроса. Куда же они идут? Приехали откуда, или наоборот — уезжают?

Они остановились.

— Где кинем якорь? — спросил матрос.

— Тут, — сказал мальчик. — Где всегда.

Под стеной горелого здания валялись кирпичи. Мальчик собрал их, сложил один на другой, — получилась каменная табуретка. Слепой потрогал ее, сел и, взяв на колени гармошку, задумался. Мальчик и себе принес два кирпича, сел рядом с отцом. Тот снял бескозырку, отдал сыну и полосатым рукавом тельняшки провел по щеке. Все лицо матроса — наверное, опаленное взрывом — покрывали шрамы, а там, где глаза были, залегла жуткая пустота. У Юрки пересохло во рту: вот так же в любое мгновение может ранить, искалечить на фронте и его отца.

В сквере, за пыльными кустами, плакал ребенок. Перед безмолвным окном кассы пеклась на солнце, все увеличивалась и все громче роптала очередь. И мало кого отвлек от забот насущных приход мальчика и слепого матроса.

А они посидели с минуту, и матрос негромко спросил сына:

— Много людей на станции?

— Есть… люди, — ответил мальчик.

Матрос откинул застежку на мехах гармони, пробежал пальцами по белым пуговицам, прислушался к переборам и запел:

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далёко,
Подальше от нашей земли.

Печальней песни Юрка не слыхал. Мягкий, словно приглушенный, голос матроса не отличался ни силой, ни особой красотой, но скрыта в нем была такая горечь и такая боль, что очередь возле барака враз притихла, перестала топтаться и наконец — онемела, прислушиваясь. Это же он пел для них: для маленькой настырной бабки, которая первой вцепилась в окошко кассы, чтобы, не дай бог, не вытолкнули из очереди; для двух девочек-сестер, что от страха потеряться все время держались за руки; для сивобородого старика с трясущейся рукой, в осеннем длинном пальто; для толстой тетки — владелицы двух корзин, обвязанных полотном, от которых она не отводила глаз. Никого из них он не видел и едва ли представлял, какие они — те люди, что его слушают, а все равно пел:

На палубу вышел — сознанья уж нет,
В глазах у него помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет, —
Упал, сердце больше не билось.

И слова, и мотив песни были, конечно, знакомы многим, но матроса слушали со вниманием. Потому что у всех теперь кто-то на фронте, и неведомо, какими вернутся оттуда солдаты, если им суждено выжить и вернуться.

«Напрасно старушка ждет сына домой», —
Ей скажут, она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.