Поезд на рассвете

Они дошли до самого устья речки. Долго стояли на обрывистом берегу, против того места, где речка вливалась в реку Ингоду: он — худой, высокий, нескладный, она — полная, маленькая, едва ему до плеча. Уж забыли они, когда последний раз вот так, вблизи, видали реку, березы, горы. И плеск воды, и гудки паровозов, тащивших тяжелые составы во великой сибирской магистрали, в чуткая тишина в густом бору за рекой, и переливы красок таежных — все сейчас для них было значимо, в многом говорило, о многом напоминало…

Потом они набрели на полянку среди кустов черемухи и шиповника. Здесь был таганок и старое кострище. Николай Сергеевич бросил свой плащ на траву.

— Садись, Танюша. Ты не очень устала? Прости, что так далеко тебя завел.

Она улыбнулась в ответ: да, немножко устала, ее сердце уже не для дальних прогулок, но это ничего, пусть он не волнуется, ей хорошо.

Николай Сергеевич насобирал хворосту, разжег костер, повесил над огнем котелок с водой. Татьяна Львовна достала из сумки помидоры, масло, сахар, бутерброды с тушеной говядиной и сыром. Она сидела, поджав ноги, в легком вишневом платье, темно-синей вязаной кофточке, наброшенной на плечи, голова повязана белым газовым шарфом. Кофточка соскользнула с плеча, и Татьяна Львовна, чуть запрокинув голову, легким движением руки поймала ее, но тут же отбросила в сторону.

— Ведь тепло, правда, Коля?

И Николай Сергеевич вдруг увидел ту, прежнюю Танюшку, Татьяну — легкую, стремительную, певучую, которая летела к нему на луг, когда он с дедом косил, метал сено, прибегала в кузницу, где он работал с одноглазым кузнецом дядей Мотей — суетным и насмешливым мужиком. Танюшка подолгу стояла в широких дверях и смотрела, как Коля ухал тяжелой кувалдой. Да, это потом он весь высох, заострился и грудь впала — потом, в немецких лагерях, когда ему отбили легкие. А в молодости он был мускулистый и крепкий, на деревне слыл добрым молотобойцем. Правда, лицом он не вышел, и все удивлялись, что Таня полюбила его. Он и сам удивлялся. Таня — красивая, песенница, с косами черными, когда он уехал строить город в тайге, часто ему писала, а вскоре пришла к нему навсегда… Давно ли это было?.. А вот уж он — совсем не тот молодец, что махал кувалдой, и Танюшка словно угасла. И как мало они были вместе! Таня родила девочку, и пришлось отправить ее в деревню, к матери. Он поступил на рабфак, а в тридцать девятом его призвали в армию. Воевал в Финляндии. Ненадолго вернулся домой — и снова проводы. На Отечественную… Попал в окружение. Плен. Три года лагерей. Чудом выжил. Дождался освобождения. И вдруг по какому-то навету свои же взяли под стражу…

Но о себе он меньше думал. Вот легко ли было Танюше одной? Полжизни одной! Да двое детей на ее руках. Мыкалась она, как птица, потерявшая пару, одна детей вырастила: дочка теперь на Сахалине, сын — в Антарктике. В бесконечных заботах увядала ее красота, а он, Селезнев, ничем не мог помочь, не мог ее поберечь… «Человек рождается для радости», — вспомнил он чьи-то слова. Как замечательно, как справедливо сказано! А много ли ему этой радости отпущено в его короткой жизни? И бережем ли мы эту радость? В себе самих, друг в друге и друг для друга?

Его мысли прервал негромкий плеск на реке. Николай Сергеевич бросил в огонь сучок, поднялся. В устье речки, на отмели, стоял мужчина в зеленой куртке и высоких резиновых сапогах. Он держал спиннинг, крутил катушку.

— Кто там, Коля? — спросила Татьяна Львовна.

— Рыбак, спиннингист.

— Пойдем посмотрим, как он ловит.

— Нельзя, — остановил ее Николай Сергеевич. — Ты же видела, как те мальчишки на нас косились. У рыбаков, говорят, ничего нельзя спрашивать и смотреть нельзя, как они ловят. Иначе все испортишь.

Они издали стали наблюдать, как делал забросы рыбак. Мимо пролетела утка, и они взглядом провожали ее, пока она не скрылась за поворотом реки. Там кто-то выстрелил.

— Уточку сбили, — сказал Николай Сергеевич.

— Зачем?

— Кажется, сегодня охота открылась, я объявление в газете читал.

Закипел котелок. Николай Сергеевич сыпнул в него щепотку индийского чаю, и они сели к своему «столу», которым служили плащ и газеты.

— Только ты у меня — не рыбак, не охотник. И что за сибиряк? — улыбнулась Татьяна Львовна.

— Да-да, — рассеянно кивнул Николай Сергеевич, — как-то так вот…

Они выпили весь чай, такой удивительно вкусный. Решили, что погодя заварят снова — до вечера далеко, солнце вон еще где, — и пошли вдоль реки.