Поезд на рассвете

— Бросьте, мужики, не берите в голову, — вмешалась Глашиха. — Бог с ней, с баранухой. Только лишние хлопоты вам. Отрываю от больших дел… Бросьте. Не обедняю без баранухи. Как жила — так и жить буду.

— Ты пока посиди, не встревай, — одернул бабку Тетерин. — Ты — пострадавшая. И не мешай нам разбираться, коли уж пришла… Давай, Пашка, думай.

— Думаю. — Пашка помял шапку на коленях, вверх-вниз подергал застежку-молнию на зеленой геологической противоэнцефалитке с капюшоном и глухими, на резиновых затяжках, рукавами, которая делала его и моложавей, и в плечах пошире, — ухмыльнулся своей догадке: — Да у кого? У того же Беина — бузая сука во дворе и черный кобель.

— Ну, ты уж так прямо сразу на Беина. У других, что ли, нету?

— Я с этого краю беру, от Глашихи. Есть и у других, конечно.

— А если не его собаки были в березнике? — Тетерин отвалился от стола, встал, прошелся по комнате, молча закурил. — Ты же, Глашиха, не видела, в чей двор они потом побежали?.. Ну вот. Как докажешь? Только бросим тень на плетень, человека обидим.

— Оно верно, — в тон ему добавил Пашка, — начальство обижать нельзя. Его шибко берегти надо. Берегти и холить, как племенных жеребцов, чтоб, не дай бог, не отощало и не выродилось.

— Я не про то, — не придал Тетерин значения Пашкиной глупости, как бы пропустил ее мимо ушей. — Начальство, не начальство — нам… сельсовету все равно. Законы для всех одни. Кто ты ни есть, а за непорядок отвечай… Но как мы с тобой докажем, беинские там были собаки или еще чьи? Заявимся к нему — здрасьте пожалуйста, платите штраф за барануху. Так, что ли?

Пашка замялся.

— Ничего, Корнеич, доказывать не надо, — устало сказала Глашиха. — Пойду я. С восхода солнца бегаю, не присела. Почаевать пора… И ты тут боле не колотись по такому пустяку, занимайся государственными делами. Подумаешь, богатство — Глашихина барануха. Подумаешь — беда.

Пашка намерился, было, слово вставить, возразить Глашихе или, может, совет какой дать, но Тетерин опередил его:

— Как знаешь, бабка. Я со своими услугами не набиваюсь. Не надо — так не надо. Настаивать не буду. Иди себе. Вольному воля.

— Ну и слава богу. Договорились. Так-то оно лучше, спокойней.

— С обеда дома будешь, Глашиха? — спросил Пашка. — Зайду к тебе.

— Заходи, милок. Я пирожков с капустой да с картошкой напеку. У Глашихи и светленькой бутылочка всегда стоит про запас. Для дорогого гостя, для доброго человека. Заходи, Павел… Ой, побежала самовар ставить. Совсем сил никаких нету.

Раскланялась Глашиха с мужиками и вышла бочком. Негромко, точно копытце ягненка, простукал по крыльцу сельсовета ее посох.

На улице она почувствовала облегчение — ровно сбросила лишнюю ношу, разом освободила и плечи, и сердце от ненужной, обидной тяжести. Нет, никуда она больше не пойдет, ничего не будет выяснять, никого и ни о чем просить. Пустое это занятие. Себя же только и ухайдакаешь. Барануху, конечно, жалко — пропала по дурности, без пользы. Ну да что теперь локти кусать? Случилось — видно, так тому и быть. Придется смириться с потерей. Не ходить же, не пытать всех подряд в деревне. Не хватало позора… Ничего ей сейчас так не хотелось, как прийти в свою избу, дать себе отдых, покой и выпить чаю из самовара, который без малого тридцать лет согревает ее и у которого она вспоила, вскормила детей…

Тихое собачье рычание остановило Глашиху. Она покачнулась, подняла взгляд от земли, от пыльной дороги и увидела, что стоит около подворья Никиты Беина, против его тесовых ворот. Сбоку ворот возвышалась куча белого силикатного кирпича, предназначенного для гаража. Около нее лениво, сыто, — морды на лапах, глаза прижмурены, — лежали две собаки — бузая и черная. Да-да, верно Пашка только что говорил — такие и есть у Беина. И в березнике Глашиха похожих застала, приметила, — этих, нет ли, она бы утверждать не взялась, — но похожих мастью. А по другую сторону кучи, под заплотом, возился широколобый — немаленький уже, месяцев четырех-пяти — бузый щенок. Это он и рычал самодовольно, для острастки, хотя никто ему не мешал и не зарился на его добычу. Не понимая зачем, Глашиха подошла поближе… и ахнула в голос, и от изумления вскинула руки: щенок теребил, мусолил черную овечью голову. Видать, заботливая сука после пира в лесу, как волчица, принесла ему и дала потешиться, ощутить запах крови.

— Ах вы живодеры! Ах вы язвы такие! — опять возмутилась Глашиха, вспыхнула праведным гневом. — Вот вы где. Вот оно, чья это работа. Голодные, значит? Бабкиной баранухи вам не хватало?.. Ах вы пираты. Ах разбойники! — И, не раздумывая, она вошла в беинский двор.

Хозяин, к ее неожиданности, оказался дома — чаевал за столом. Глашиха пожелала здравия Никите, его матери, молчаливой неприветливой жене — широкой, точно квашня. Осталась у порога, сказала робко:

— Извиняй, Никита Савельевич, что дома тревожу. Не собиралась. Просто мимо шла, да вот… Выдь, пожалуйста, на минутку.