Поезд на рассвете

Жена заведующего участком сразу же повернулась к бабке спиной, что-то заворчала себе в подбородок, — она терпеть не могла, когда по всяким там делам шли к ним в дом, надоедали ее Никите. Беин тоже этого не любил. Он опорожнил стакан, поднялся недовольно, как был — в рубахе, без шапки — последовал во двор, за Глашихой.

— Вот, Никита Савельевич, погляди, — выйдя из калитки, указала она посошком.

— Чего там? — настороженно буркнул Никита.

— А погляди как след.

Собаки полезли к хозяину ластиться. Никита замахнулся, гаркнул на них. Обошел кучу кирпича, пнул щенка. Наклонился, носком сапога равнодушно перевернул овечью голову. Колюче, с неприязнью посмотрел в лицо Глашихе:

— Ну и чего?

— Сам догадывайся.

— А чего мне догадываться? Мало ли где подобрать могли. Нашли да и приволокли… Ты же их возле баранухи не видела.

— Да почти и видела. Как от тебя, из конторы, в березник пошла. Точно такие бегали, шкуру теребили. И Анюта ваша видела, мы вместе там были. Разве она тебе ничего не сказала?

Беин мрачно промолчал. Собаки подобострастно поглядывали на него со стороны. Облизывался и поскуливал обиженный щенок.

— Ты только не подумай, Никита Савельевич, будто я скандалить пришла или стану жаловаться на тебя в сельсовет. Попустилась я — бог с ней, с баранухой. Не обедняю. Я просто… ну чтоб такого боле не было, ты хозяев к порядку призвал и не разбойничали деревенские собаки. А то сегодня мою задрали, завтра — еще чью кончат. Вот и твои туда же. Доколе это будет? Куда это годится?.. Так что делай выводы, ты же у нас начальник.

— А я уже сделал, не беспокойся. Подсказывать мне не надо, — холодно сказал он, и в голосе Глашиха расслышала притаенную угрозу.

Беин скрылся в калитке. Хлопнул дверью на крыльце, ушел в избу. И сразу же выскочил обратно, появился перед Глашихой. В одной его руке была двустволка, в другой — два патрона.

— Ты че, Никита? — остолбенела Глашиха. — Че такое надумал?

Беин взвел курки, прицелился в черного кобеля.

— Никитушка, бог с тобой! — Глашиха рванулась к нему, двумя руками наклонила ружье к земле. — Да ты че, в самом-то деле? Остановись! Я ж не для того зашла, сказала тебе, чтоб ты собак своих расстрелял, я…

— Отвали, бабка! — Беин сердито рванул к себе ружье, вскинул опять.

— Не стреляй, Никитушка, не надо! — взмолилась Глашиха. — Ну за что ты на них так? Я ж от тебя ничего не требую.

— Отвали, я сказал. Не лезь, куда не просят. Ну!

Таежные собаки ружье знают, сразу почуяли неладное: кобель с бузой сукой, опустив головы, испуганно приседая, отбежали прочь от ворот. И только глупый щенок ничего не понимал — сидел под заплотом и сучил передними лапами, выжидая, когда уйдет хозяин и можно будет опять приняться за баранью голову.

Глашиха не отступилась:

— Не надо, Никитушка, не убивай собак. Я… я тебе бутылку поставлю, только не убивай.

— Бутылку? — Беин опустил ружье, насмешливо сощурился.

— Ну. Дома у меня есть. Прямо счас могу принести.

— Давай, тащи. Вместе выпьем за упокой твоей баранухи. — Беин засмеялся недобро. — Может, потом и передумаю стрелять.

— Ну-ну, иди, повесь на место свою бабахалку, — легонько подтолкнула его Глашиха, немного успокоясь. — А я счас принесу, подожди меня маленько.

И прытко, неведомо откуда взяв силы, — будто это и не она только что жаловалась в сельсовете на усталость, — подалась домой.

Она уже отворила калитку, вошла к себе во двор, когда по деревне прокатился грохот выстрелов. Пронзительно, в предсмертном отчаянье затявкала, зашлась жутким воем собака. Сразу же грохнуло еще два раза, И гулкое эхо шарахнулось по долине, многократно повторилось и затихло далеко в горах…

— Убил!.. — Что-то так и оборвалось у Глашихи в груди. — Все ж таки убил. Вот какой он… Вот какие мы, люди.

В избу она не пошла. Опустилась на крылечко. Тихо поникла, сгорбилась от нахлынувшей слабости и сознания какой-то непоправимой, обидной несправедливости, которая живет среди нас, ходит за нами по пятам, и влажными, как луговая трава на заре, стали ее глубокие и грустные глаза.

Отзвенело лето

Тусклым августовским утром, как обычно в половине девятого, бухгалтер городской конторы Госбанка Николай Сергеевич Селезнев шел на работу. Со стороны можно было подумать, что вчера, возвращаясь домой, Николай Сергеевич обронил что-то на улице и теперь ищет утерянное: он шел, держась правой стороны тротуара, ступал осторожно, будто боялся ногу поставить не туда, куда следует; шея вытянута, голова чуть наклонена влево, а взгляд, скользя поверх очков, точно изучал каждый метр пути. В левой руке он нес тощий портфельчик — потертый, неопределенного цвета, который, очевидно, и оттягивал левое плечо. Вся его фигура — длинная, тонкая, вопросительно изогнутая — выражала некоторое недоумение. Однако Николай Сергеевич ничего не искал, ни к чему не приглядывался. Он просто шел на работу. Как вчера, как всегда. Его вовсе не занимало то, что происходило на улице. Он был поглощен заботами предстоящего дня, вспоминал, чего не успел сделать накануне.