Поезд на рассвете

Если Танюхе надоедала рыбалка, она поднималась на косогор и подолгу что-то рассматривала в траве, собирала цветные камешки, рвала чебрец. «Куда тебе его столько? На растопку?» — «Он полезный. Мамку буду лечить». Она часто пела. Но песни ее были совсем не детские: про любовь, разлуку, смерть. Косынку повяжет узелками наперед, как матери повязывают, отойдет в сторону, до Юрки ей уже дела нет, — и тоненьким голоском выводит задумчиво:

Там, де Ятрань круто в’ється,
З-під каміння б’є вода
Там дівчина воду брала,
Чорнобрива, молода.

Особенно грустными получались у нее вот эти слова:

А я бідний сиротина.
Степ широкий — то мій сват.
Шабля, люлька — вся роди́на.
Сивий коник — то ж мій брат.

И всегда в ее песнях любовь была неразделенной, несчастливой. Дивчину выдавали за богатого, но постылого, ее же парубка — забирали в рекруты; искала и не находила приюта, ласки покинутая красавица и проклинала свою красоту да горькую долю; уезжал на войну, на чужбину молодой казак, погибал там, а невеста, его дожидаючи, все очи выплакала… И откуда только Танюха знала столько песен, как запомнила и научилась петь? В такие минуты Юрке казалось, будто она гораздо старше его, будто и в песнях, и в самой жизни она поняла что-то такое, над чем он еще не задумывался. Юрка признал это ее превосходство, и Танюха уже не была для него надоедливой девчонкой, которая всегда мешает и которую можно прогнать без малейшего повода, просто потому, что она девчонка. Если рядом хлопотала Танюха, занятая обычной пустячиной, или молча поглядывала, что да как делает Юрка, любая затея обретала необычный, новый смысл и придавала Юрке гордости, уверенности в себе. Случись — не увидятся они день-другой, и Юрка уже скучал.

Матери тоже крепче сдружились… Но всем им пришлось разлучиться.

В октябре сорок третьего года, вскоре после того как Донбасс освободили от немцев, Юрка с матерью перебрались в соседнее большое село — Раздольное, за восемь километров. Зимой мать несколько раз ходила в Устиновку, навещала тетю Веру и всегда приносила от нее гостинец — то увесистую торбинку пшеничной или кукурузной муки, то фасоли, гороха или сушеных вишен. Юрку с собой, сколько ни просился, не брала: «Твоим ногам — далековато. Да и холодно, ветер. Нос отморозишь». Возвращаясь, она всегда переживала: о Танином отце так ничего и не слыхать…

Летом дорога в Устиновку стала намного доступней и как будто короче. Однажды Юрка даже один туда ходил, не побоялся… Поспели вишни, и тетя Вера позвала сад обирать. Мать отпросилась в колхозе, — она работала на птичнике, — и они вдвоем пошли в Устиновку.

И дни стояли погожие, и вечера. Спокойными, чистыми были зори. Быть может поэтому селом, из конца в конец, ночи напролет ходили девчата, а за ними — хлопцы, которым еще рано в солдаты, и пели под балалайку, сыпали разудалыми частушками, пока их не сменяли предутренние петухи.

В полях косили озимку. С тока скрипучими га́рбами, на конях и волах, возили солому. Пониже конного двора, посреди пустоши, вытянулась горбатая скирда. Возле нее и собирались на вечорки. Далеко разносились отсюда смех, гам, песни, складный перезвон струн. Они притягивали и пацанву. Вертелась эта мелкота вокруг парней и несказанно завидовала тем, кому уже по шестнадцать, семнадцатый идет.

Хлопцы с девчатами усаживались полукругом под скирдой. «А ну, жжинка, заспивуй», — стараясь выглядеть совсем взрослым, басом повелевал возчик Тришка Супрунюк. Это его балалайка гуляла по селу; еще он любил похвастать, вызвать охи и ахи девчат тем, что ходил на руках, делал «мостик» и крутил «колесо». Запевала Нюра, племянница тети Веры. Среди подруг Нюра не выделялась красотой, но зато брала голосом: его можно было узнать с другого берега речки. Нюру и называл Тришка в шутку своей «жинкой». Она согласно кивнет, улыбнется, приподымет грудь, выждет, когда угомонятся, и начнет чисто и ладно:

По-за лугом зелененьким, по-за лугом,
Брала вдова льон дрібненький.
Вона брала, вибирала, вона брала,
Тонкий голос подавала.

Наравне со всеми пела Танюха. Юрка тоже пристраивался к хору, старался запомнить слова и мотив. Славно так было ему, и отчего-то щемило сердце. В эти короткие вечера Юрка представлял себя и Танюху уже взрослыми, красиво одетыми; они будто бы приезжают с нею в Устиновку из большого города, где вместе учатся, идут по улице и не узнают село, — на месте спаленных немцами мазанок выстроились два ряда кирпичных домов, помолодели сады. Нет и следа войны… Юрка верил, что они с Танюхой, их матери, эти девчата-песенницы будут счастливыми, и это предчувствие чего-то необыкновенного, что ожидает всех после войны, наполняло его благодарностью к Нюре за ее песни, а к Танюхе — за доброту и дружелюбие.