Поезд на рассвете

— Ого, вернулся солдат! — обрадовался Супрунюк. — А мы тебя ждем. От познакомься, — бригадир наш, Остап Иванович. Я ему про тебя уже говорил.

Краснощекий, широкогрудый мужик в кожаной куртке — с короткой шеей и крепкой загорелой холкой, подстриженный под бокс — допил из стакана брагу, чуть приподнялся и небрежно, вбок, не подал, а словно бы кинул Юрке растопыренную тяжелую ладонь — круглую, как подсолнух.

— Дударенко, — пробасил не глядя и сам себе налил из глечика.

По тому, как он все это проделал и как потом повернулся на скамейке, привалясь к столу и уперев правый кулак в толстую ляжку, видно было, насколько бригадир доволен собой, своим безмерным здоровьем и руководящей должностью, которая дает ему независимость, вес и превосходство над односельчанами: главней его нету никого в селе. Председатель колхоза — далеко, аж в Раздольном, а тут он, Дударенко, хозяин и всему голова.

— Степной, — сдержанно ответил Юрка.

— Седай, — пригласил Трифон. — За компанию с Остапом Ивановичем. Бери стакан.

— Нет, я не буду. Пора мне, Трифон. И так задержался.

— Зараз поедем. Я уже приготовился. И вещи твои склал в машину. Только сести и — по газам.

— А то — оставайся на обед, — никак не хотела Нюра отпускать Юрку. — У меня уже борщ варится. Пообедаем — и сразу поедете.

— Не могу, Нюра. Сама понимаешь… Не обижайся.

— Ну — на нет и суда нет, — окончательно смирился Трифон. — Как скажешь — так и будет. Я готовый… А то шо у тебя за мина? — увидел он коробок в Юркиной руке.

— От деда Мирона подарок. Удочки свои мне отдал.

— Невжели? Дай глянуть, шо там такое. — Трифон размотал вязочку, открыл коробок. — Ого, тут же все дедово богатство. Крючки всякие, жилки. И отдал, не пожалел?

— Отдал.

— Шо он говорил? Не хворает?

— Да так, обычно. Сидит себе один в хате. Даже во двор не вышел.

— А чего ему теперь делать? Футбол с пацанами гонять? — ухмыльнулся Дударенко. — Сиди та в небо гляди.

Его пренебрежительный тон, открытое самодовольство задели Юрку. Обидно стало за старика. Не скрывая этого, он сказал:

— Можно, конечно, и сидеть, если бы крыша над головой не текла. А у деда Мирона она вся дырявая, клочьями висит. И подлатать некому.

— Хто ж ему обязанный латать? — процедил бригадир, опорожняя очередной стакан.

— Мог бы и колхоз. Не такое это трудное дело. И недорогое. Чего-чего, а соломы найти можно.

— Колхоз — не дойная корова, — вздулась, выперла из-за воротника куртки холка Дударенки. — Кажному из него тянуть — одни оглобли от колхоза останутся.

— Не каждому, а деду  М и р о н у.

— У меня таких дедов знаешь сколько? Табун. Всех начни ублажать — ни сеять, ни молотить будет некогда.

— Дедов, может, и много, да Мирон Кузьмич — один. Потому что он — первый ваш  п р е д с е д а т е л ь, — выделил Юрка последнее слово и уже не мог сдержаться: — Таких людей забывать стыдно… даже позорно.

— Та ну! Не скажи! — хохотнул, насмешливо искривил губы Дударенко. — Проповедуешь, как замполит, не хуже… Ты, Трифон, давно такого лектора слухал? Ну от, послухай. Счас он просветит нам с тобой мозги. Давай, хлопче, продолжай. Научи нас, отсталых, политику понимать… Ну, чего замолчал?

— А тут и продолжать нечего. И так все ясно, как день.

Трифона немного обескуражил неожиданный поворот разговора. Он испытывал неловкость перед бригадиром: хотел, чтобы бражки вместе выпили, а они — на тебе, заспорили ни с того, ни с сего, с места — и по глазам. Но поддакивать Дударенке Трифон не стал. Напротив — Юрку поддержал:

— Вообще-то, Остап Иванович, если разобраться — правильно он говорит. Шо ж мы, на самом деле, не можем старику стреху подлатать? Мужиков нема в колхозе или материалу? Все есть. Уже давно можно было солому шифером заменить.

— Ух, какой ты щедрый! — не забывал Дударенко подливать себе медовухи. — Може еще позолоту сверху навести? За колхозный счет все добрые, ничего не жалко.

— Та правда, Остап Иванович. И шифера для деда выписать — не разорились бы. Мы ж того шифера в сто раз больше бьем, чем надо на одну хату. Так? Так… Не, Юрко правильно говорит. Кого-кого, а деда Мирона забывать стыдно. С его коммуны наша Устиновка началася, в гору пошла. И вкалывал на нее Мирон до последней силы. Конечно, теперь надо ему помогти. Я б и сам давно взялся, та не с моими ногами по крышам лазить. А до зимы… не, раньше, до осенних дождей, надо шо-то придумать. В такой хате зимовать — одно наказание. Можно дуба врезать.

— Куды загадал! — ничуть не проняли бригадира Трифоновы прочувствованные слова. — До зимы он, може, и не дотянет. Ты ж видал — совсем на ладан дышит. Чего ж, для какого хрена, дурную работу делать? Курей смешить?

— Если так рассуждать, — выдержал Юрка неприязненный взгляд бригадира, — то многое потеряет смысл и многое будет незачем делать…

— Ну ты чешешь, прямо как замполит.

— …Останется только пить да закусывать, — закончил Юрка.

— Намек понял, — крякнул Дударенко, но и это подействовало на него не больше, чем на вола — соловьиный свист. — Батько мой всегда говорил: пей, та дело разумей. А мы, хлопче, в своем деле кой-чего разумеем, а то б нас тут не держали.