Поезд на рассвете

Кроме отца им никто не писал. Его почерк, — ровный и четкий, немного с наклоном, — Юрка хорошо знал, отличил бы от любого. А это была чужая рука: буквы большие, пухлые и все врозь — каждая сама по себе. Федя, случайно, не напутал? Может, письмо не им?.. Но Федя уехал, а переспросить было не у кого. Сам же Юрка письменными читать еще не умел да и перед печатными, честно говоря, робел. Он поднял конверт, пригляделся к буквам: вот «С», «Л», «П». Фамилия начиналась на «С». Значит, все-таки Федя-долгий не обманул. И штампик на конверте стоял точно такой, как на всех отцовских письмах, — треугольник полевой почты. Кто же это, незнакомый, писал им и о чем?.. Нет, это — не похоронка. Они с матерью никогда не получат похоронку. Юрка не представлял, какое оно — то последнее, непоправимое извещение, но верил, что их оно минует. Юрка ощупал конверт. Он был не такой уж и тонкий. Распечатать, посмотреть, что там? Но ведь он все равно не сможет ничего прочесть. Лучше понести матери, вместе распечатать… Нет, это не похоронка. Обычное письмо. Мало ли пишут с фронта разных писем?

Вначале он побежал домой — набрать свежей воды для матери и тетки Феклы. Та вода, что они взяли, конечно, давно согрелась, если не выпили, а он принесет им холодной… В кладовке нашел небольшой бидон с ручкой, вымыл его, наполнил колодезной водой. Письмо спрятал за пазуху.

Пашня, на которой росли буряки, лежала в стороне от села, скрытая холмами. Туда вела наезженная узкая дорога. По ней Юрка и пошлепал. Босым ногам было горячо, припекало и в спину. Знойный воздух переливался над землей, — точно это далекое, невидимое отсюда море вышло из берегов, и теплые прозрачные волны бесшумно бегут по степи и теряются среди трав. Попрятались, притихли в полуденной дреме птицы; только рябокрылый коршун-шули́ка то медленно кружил, то низко пластался, высматривая добычу, и тень его несколько раз пересекла дорогу впереди Юрки. Бидон с водой, который во дворе казался совсем легким, почему-то здорово потяжелел. Стало жарко. Юрка снял рубашку, завернул в нее письмо… Нет, это не похоронка. Их длинно не пишут. Коли убило — что тут писать? И двух слов хватит. А это — не такое и тонкое. Нет, не похоронка… Юрка отпил из бидона три глотка.

Подъем кончился. Юрка стоял на самом гребне изогнутой гряды. Отсюда хорошо были видны черные поля и пестрые фигурки людей на них; там была и Юркина мать. А невдалеке от него сидели у обочины двое таких же, как он, ходоков. Одинешеньки и молчаливы. То ли раздольненские, то ли приблудные? Приморились, наверное. Подойдя ближе, Юрка узнал их. Это были Лешка с Анютой, брат и сестра. Они жили через несколько хат от Черноштанихи. Федя-долгий часто катал их на велосипеде, потому что приходился им дядей. Мать Лешки и Анюты — ее звали Аленой — была старшей Фединой сестрой. Мальчишки смеялись: Федя — сам еще пацан, а уже — дядя. Зато о́н требовал, чтобы Лешка с Анютой называли его только так: «Дядя Федя». Иначе он перестанет катать их на велосипеде. Анюта же все равно забывалась: «Наш Федя-долгий едет!» — завидев его, подпрыгивала она.

Едва Юрка подошел к ним, Анюта пожаловалась:

— Колючку по дороге загнала. А Лешка не умеет вытянуть. — Она приподняла худенькую запыленную ногу и потрогала пятку. — Болит.

Анюте было лет шесть, брату ее — на два года больше. Она росла непоседой, носилась по улице наравне с мальчишками, не пропускала никакую игру, встревала в споры и любому обидчику могла дать сдачи. Лешка же был безответным тихоней. Медлительный и застенчивый, он ни с кем не спорил, каждому уступал, обиды сносил покорно: уйдет, поплачет — и молчок. Юрке бывало не по себе, когда обижали Анюту или Лешку. Как можно их обижать? У них же нет отца. Его убило под Сталинградом, и тетя Алена ездила зимой на ту братскую могилу, где его закопали. Она долго плакала после того и рассказывала, сколько там полегло солдат…

Анюта все-то держала ногу на весу.

— Полечи, Юрик. Вытяни колючку.

— Что я — доктор? У меня булавки нету.

— А ты ногтем. Лешка ногти пообгрызал, от и не может ее ухватить… Ох, колет.

Лешка поднялся и отошел, раз уж к нему такое недоверие. Анюта повернулась бочком, отставила пятку, чтоб Юрка видел.

— От глянь, какая гострая сидит.

Юрка хотел сказать, что некогда ему, что у него срочное и важное дело — несет матери фронтовое письмо, а она тут со своей колючкой. Но Анюта смотрела с такой надеждой, будто он и впрямь — доктор Айболит.

— Глянь. Это ж нетрудно!

Юрка поставил бидон, положил на траву рубашку с письмом. У него в кармане был осколок темно-синего стекла — сквозь него на солнце интересно смотреть. Капнул на Анютину пятку воды, поскреб стеклом.

— Не лоскоти, — захихикала Анюта.

— Терпи, — сказал он; уголком стекла покачал туда-сюда пенек острого шипа, что засел глубоко в коже, поддел его ногтями и выдернул. — Все, танцуй.

Анюта разочаровалась:

— Уже? Так быстро? А ну, проверим.

Она поплясала на одной ноге, потом на обеих, поскакала по дороге.

— Не колет, ха-ха! От видишь, Лешка? Все, не колет.

— Подумаешь, — пробубнил брат обиженно.