Поезд пишет пароходу

Самые интересные сны были у Ирис, она разрабатывала главную концепцию фестиваля. В этом году весь мир посмотрел блокбастер про Летучего Голландца, и решено было, что главной темой «Киномона 2008» станет море. Подготовка была в самом начале. Ирис делала что-то вроде презентации, в которой одна за другой всплывали картинки и фотографии. Я увидел ее еще тогда, в первый день, когда шел по коридору к кабинету Амоса, мимо ячеек, где сидели работники агентства. Она была похожа на одного из ангелов с картины Верроккьо «Крещение Христа». Того, который повернут в профиль. Ирис сидела у монитора с прямой спиной, словно за старинным клавесином, и стучала по клавиатуре.

Тропические бабочки, огромная луна, резная шкатулка-череп из сандалового дерева, розовая обезьянка… Я не мог поверить, что эти примитивные, набившие оскомину образы будут когда-нибудь так меня волновать. Скорее всего, на меня действовали не они, а что-то, что рождала сама их последовательность, — неуловимое, частью чего мне хотелось немедленно стать. Мне не раз довелось бывать в музеях, но я не помнил за собой такой странной чувствительности к красоте, которая сейчас едва не доводила меня до слез. Видимо, пустое пространство, которое выжгла внутри боль, принимало лишь такую вот искусственную жизнь, пережеванную Красной коровой, — так тяжело больным дают протертую пищу. В первые недели я любил изредка останавливаться за спиной Ирис и смотреть на картины с изображением Летучего Голландца или на дефиле манекенщиц в африканских тюрбанах. Когда она поворачивала голову, я извинялся: многие не терпят, когда у них стоят за спиной, — но она улыбалась.

— Правда же, красиво?

— Зашибись…

На совещаниях я присутствовал поначалу почти как зритель, и потому эти посиделки казались мне особенно уютными. На целый час был официально открыт доступ к директорскому кофейному автомату, чьи хромированные рычаги напоминали навороченный «Харлей». Мы усаживались за овальный стол, на который выставлялись теплые питы, сыр и оливки — секретарша приносила все это откуда-то снизу, с подножья нашего небоскреба.

«Начнем с невозможного», — объявлял Амос. Это была первая часть поговорки, которую знали здесь все: «Начнем с невозможного и будем двигаться вперед, пока не упремся в бюджет».

Потом выключался свет, и Ирис показывала нам свой сон.

Нежно-лимонная вода отмели и яркая синева глубины, башмачок из акульих зубов, пиратские флаги, мушкеты и астролябии и опять море. Просто море.

Не знаю, когда я чувствовал себя счастливее: в те несколько минут, пока мелькали эти слайды, или в те секунды, до и после презентации, когда мы сидели в темноте, наполненной запахом кофе и новой мебели. Когда свет включали, я чувствовал себя так, словно наконец-то удачно выспался. Я действительно отдыхал лишь в те короткие мгновения, потому что мой ночной сон был непрочен, как марлевая занавеска в лазарете, он пропускал тревожные сквозняки болезни и смерти.

— С добрым утром, страна! — громко произносил Амос. — А теперь — быстро, ребята, — мозговой штурм. Все предлагаем идеи. И договоримся, у нас никаких границ. Начнем с невозможного.

Начнем с невозможного. Ноа жива. Приходит из супера с покупками и рассказывает, что в отделе хозтоваров к ней пристала девица — представитель фирмы, специализирующейся на чистящих средствах.

— Представляешь, она хотела подарить мне набор тряпочек. Они были разных цветов, и толстенькие такие, прошитые. Но вначале она спрашивала разное и все вписывала в анкету. Кто у нас моет посуду, каким видом мыла, разбавляем ли мы мыло водой. Ты представь, я ответила на все ее долбаные вопросы, и она уже дала мне эти крутые ортопедические тряпки, и тут вдруг она просит прислать ей через месяц использованный экземпляр, да еще отзыв вдобавок. А я ей говорю, что ненавижу писать письма и отправлять бандероли, так что вряд ли пришлю. И тогда она, представляешь, думает несколько секунд, а потом тупо забирает тряпки обратно!

Ноа выкладывает из пакета продукты: молоко, шоколад, консервы. Останется ли со мной это воспоминание? А может, оно уже тает, истирается, как непрочная ткань? Может быть, некоторые детали я уже выдумал?

— Зачем ты это взял? — передо мной стоял Ури — копирайтер, который тоже вышел на кухню. — Зачем тебе тряпка? Чашку хочешь помыть?

Я увидел, что стою на офисной кухне и держу в одной руке чашку, а в другой — розовую тряпку.

— Здесь даже уборщица чашки не моет, — сказал Ури. — Она загружает их в машину. Брось, не возись с этим.

Чашки и в самом деле каждое утро оказывались вымытыми и стояли рядком на полке в кухне, хотя накануне все оставляли их прямо на столах. Там были разномастные кружки, принесенные из дому, — они принадлежали среднему сословию работников агентства: графикам, аниматорам и копирайтерам. Высшая каста — несколько человек, из которых я был знаком только с Ирис, — пользовалась японскими чашками, купленными самим Амосом в Нью-Йорке у какого-то великого керамиста. Плебс пил из бумажных стаканчиков.