Поезд пишет пароходу

Тем более теперь, когда ее семья пожертвовала деньги на камеры. По поводу этого щедрого дара прояснились кое-какие нюансы. Камеры — не только гуманитарный проект. Уриэлла намерена использовать кое-что из записей в своем фильме. Я слышала, как она кокетничает с офицером безопасности, и он обещает отдавать ей материал. «Но что интересного в том, как кто-нибудь из нас прошаркает по коридору? — недоумевала я. Я ошибалась. Несколько секунд некачественного мутноватого видео, снятого такой камерой, вскоре были показаны у нас в клубе на большом экране, и даже я не смогла удержатся от слез, когда увидела эти кадры. Фрагмент показали на вечере памяти Агента, в последний день шивы. Лиор ушел быстро. Еще недавно он отпускал шуточки на общем собрании, но когда я встретила его на прошлой неделе, оказалось, что он еле передвигается, опираясь на ходунок. Он все еще верховодил в компании преферансистов. Поздними вечерами из клуба, где они заседали, слышались его резкие возгласы. Это он, кстати, ввел в той компании картежников железные правила: у каждого участника есть право раз в неделю рассказать про одного из своих внуков и про одну болезнь — не больше. Сам Лиор этим правом никогда не пользовался. И вот теперь мы смотрели на экран, на котором он медленно шел в клуб, толкая перед собой железные воротца. Эта медлительность была почти торжественной, со спины он был похож на огромного слона. Он уходил. Дети и внуки Агента (их оказалось, кстати, около дюжины) долго благодарили дирекцию за эти последние кадры, но каково было нам? После того как я увидела запись, я стала чувствовать взгляды камер, проходя по коридору. Они словно маленькие кобры с немигающим зеленым глазом. Да, именно я, «Актриса», боюсь камер, потому что знаю о разрушительной силе тени, некстати упавшей на щеку, или о сюрпризах неудачных ракурсов. И главное: неизвестно, чьи руки будут потом монтировать кадры. Мое настоящее, которое каждую секунду становится прошлым, теперь беззащитно.

Поначалу Уриэлла не снимала, а просто приставала ко всем с интервью, вооруженная обыкновенным телефоном. Тогда она еще не таскалась с камерами, и от нее еще не научились убегать. Я видела, как она то и дело подлавливает кого-нибудь и включает свою адову машинку. Я скучаю по магнитофонам. По тем временам, когда бобины вращались с легким жужжанием, и говоривший чувствовал, как его голос, его летопись наматывается на невидимую ось. Тогда этот вкрадчивый шелест даже многих пугал и настораживал. Нет, остерегаться стоит сейчас, когда дыхание летописцев стало неслышным. Телефон небрежно брошен на стол — не поймешь, когда он записывает, а когда — нет. Впрочем, Уриэлла всегда честно предупреждает, что задаст пару вопросов для своего фильма. При этом она строго глядит в глаза собеседнику, постукивая себя по губам шариковой ручкой. Боже, зачем этой дуре ручка, если все записывается на телефон? Думаю, она изображает эдакую матерую журналистку из телевизора.

В последнее время она ластилась ко мне, как кошка. Помогала донести до комнаты сумку, когда я возвращалась из лавки, выхватывала у меня из рук палку, пока я ковыряла ключом в замке. О, как она вытягивала шею, чтобы заглянуть в комнату, а я ликовала: плотная штора в проеме двери надежно закрывала обзор. Отдельное удовольствие я испытывала оттого, что вешать такую штору на дверь я научилась именно у тех, на кого Уриэлла мечтала походить: у киношников. В киношколе, где работала моя мать, такие вот плотные черные полотнища прикрывали вход в студию.

Мне был знаком и взгляд Уриэллы — профессиональный взгляд оператора, но когда она смотрела на меня, было в ее глазах еще кое-что. Она впивалась в каждую из моих морщин, но словно продолжала искать дальше, и наконец я поняла, что она ищет: историю. Смешные случаи, романы, вскользь упомянутые афоризмы, услышанные от именитых современников, курьезы, закулисные байки — старые актрисы умеют иногда выложить их на стол, словно изящные мелкие вещицы из сумочки. Но Уриэлле нужно не это. Ей нужна история, которая, словно гиря, ляжет на чашу весов и уравновесит мои морщины — на меньшее Уриэлла не согласна.

Старуха на фото — это всегда нонсенс. Если старое лицо и возникнет где-нибудь на фотовыставке, то будет смотреться там как пейзаж. Овраги и рытвины морщин, сама их подробность выдают ужас фотографа, детское замирание восторга перед разрушительной силой стихии. Совсем другое дело — фото старухи, венчающее подробную газетную статью о ее жизни. У этой счастливицы есть право голоса, и ее морщины никогда уже не будут пустыней, пересеченной оврагами. Уриэлла не могла решить, делать из меня портрет или пейзаж, и потому вначале вела себя надменно, как чиновник, ожидающий взятки. Но я не спешила нести ей свою историю, и она сломалась.