Поезд пишет пароходу

Когда я вышла во двор, было уже позднее утро. Я прошла мимо куста роз, который млел в ореоле движения и жужжания (в этот час двор Итамара начинал гудеть, тикать и трещать), и услышала веселые голоса, доносившиеся из-под навеса, с места наших сборищ. Я подошла поближе — оттуда раздавался еще не знакомый мне необычный звук, словно там стрекотал невиданно большой кузнечик. Изя стоял у треноги, на которой была черная кинокамера с комичными, как у Микки Мауса, круглыми ушами, словно стянутыми к самой макушке. Стрекотание доносилось оттуда. Изя направлял камеру на маму, а она сидела, облокотившись на стол, и говорила:

— Свет — это очень важно. Можно так осветить человека, что у него будет чернота под носом — словно усы.

Увидев меня, Изя замахал рукой:

— Отойди, ты в кадре.

Я вышла из-под навеса и увидела, что сюда от сарая, словно цепочка муравьев, протягивается небольшое шествие — каждый нес что-то в руках: Сима — свернутые кабели, Мила Чижевская — странный серебряный ящик, смуглые девчонки из семейства Месилати все вместе тащили что-то напоминающее оцепеневшую конечность богомола — видимо, кронштейн.

— Мы будем делать фильм! — кричали они. — Мы будем сниматься в кино!

Фильм назывался «Будни агента Киви» — это я помню, но вот о чем он был? Сейчас мне кажется, что я никогда не знала этого точно. Поначалу Итамар с Изей просто увлеклись, изучая, как работает камера, потом стали снимать короткие сценки, а потом, думаю, Итамар сам с удивлением обнаружил, что его слушаются актеры и статисты, и даже Изя не насмешничает по своему обыкновению, а ждет его команд. Пришел день, и оказалось, что у фильма есть начало, середина и конец, и что он снят на первоклассной аппаратуре и качественной пленке.

И все-таки, о чем он был? Каким он был?

Когда я пытаюсь вспомнить, то всплывают лишь отдельные эпизоды. Кто-то за кем-то гонится. Оба они — и догоняющий и убегающий — выглядят одинаково глупо. Мама учит Итамара давать пощечину. Он смущается и никак не может ударить ее по щеке. Он не знает секрета театральной пощечины, который известен любому актерскому ребенку: нужно делать так, чтобы удар приходился на челюстную кость — тогда получается и звонко, и не больно.

Сколько раз здесь, в «Чемпионе», я слышала, как люди вновь и вновь тасуют одни и те же воспоминания. Почему именно эти? Что такого важного в сломанной ручке бидона, которую заменили веревкой, или в том, как бабушка, словно детскую ладошку держа меж двух своих, протирала тряпкой листья фикуса? Какая фигура образуется, если соединить эти события? Диалоги, которые я запомнила, были лишены ярких деталей, за которые так любит цепляться память. Они могли бы быть в любом фильме.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Но ты же понимаешь, что это навсегда, надолго?

Я помню, как трудно оказалось снять простую сцену, в которой официант подносил маме спичку и она закуривала. В первый раз спичка не зажглась, во второй — погасла раньше, чем полагалось, в третий — обожгла ему пальцы.

Я не помню фильм, но зато помню его изнанку, с перепутанными, перекрученными и оборванными нитями, с проводкой, которая с тех пор обрывалась еще много раз (мы привыкли смотреть под ноги, чтобы не наступить на электрические шнуры — они извивались в траве, как змеи), с запахами жести, резины и пыли, перегретой софитами, с профессиональным оператором — так длинно его называли, пока он не появился, а когда приехал, оказалось, что его фамилия Шац, и что он — маленький и длиннорукий — похож на рыжего паучка. «Шац, зовите меня просто Шац». С деньгами. Деньгами! Заплаченными и не заплаченными, теми, которые Итамар надеялся получить от съемщиков, и теми, которые сам платил настоящим киношникам; они приезжали в нашу глушь что-нибудь наладить. С неожиданной красивой властностью, которая в нем появилась, когда он произносил: «Замерла!» или «Отходи. Медленно!» С чем-то единодушным, похожим на преступный сговор, что помогало нам отодвигать в сторону все, что не было фильмом.

Бедные деревянные зверушки, так и не спасенные Ковчегом, пылились в ящиках — никто не вспоминал теперь ни о них, ни о часах работы, потраченных на эту затею. В один прекрасный день сундуки с деталями исчезли — сарай понадобился для съемок.

Соседи Итамара каждый день строчили жалобы в местное отделение полиции, пока у нас во дворе не появлялся взмокший полицейский Коби с зажатой под мышкой фуражкой. (Шум, какой еще шум? Проходите вот сюда, в тень.) Коби останавливался посреди двора, слушал, как жужжат пчелы над розовым кустом и скрипит эвкалипт. (Вы присаживайтесь. Вам лимонаду налить?) Коби клал фуражку на стол, и в нее немедленно падал злой гудящий жук.

Я помню, как спрашивала маму:

— Это будет хороший фильм?

— Сейчас трудно сказать, Мушка, сценарий вроде крепенький. Осветитель и оператор — настоящие мастера. Очень даже приличное оборудование.