Поезд пишет пароходу

После того как материал отснят, его просматривает режиссер и монтирует. Лишние кадры вырезаются обыкновенными ножницами, а потом пленка склеивается — все это когда-то рассказала мне мама. Потом фильм озвучивают, добавляют к нему шумы, пишут для него музыку. И вот когда все это сделано, появляется еще что-то. Это что-то находится между кадров. Вот тогда и становится ясно, получился фильм или нет.

…

К вечеру сворачивали кабели и садились в раздолбанный Итамаров драндулет. Это был старый грузовик желтого цвета в коричневых пятнах ржавчины. Шумные дети из семейства Месилати прозвали его «Джирафа», потому что у грузовика имелась лестница, которая не до конца складывалась и торчала над кабиной. Джирафа была нагрета за день солнцем и пахла дымящейся резиной, и оттого весь наполнявший ее пыльный хлам казался чистым, словно прокаленным. Итамар сидел за рулем, а место рядом с ним было занято бесформенной кипой реквизита, которая грозила вот-вот обрушиться. Мы с мамой сидели сзади, под ногами у нас перекатывались бутылки, перегоревшие лампы, жестянки. Мы ехали мимо черных пардесов[9], мимо ночных полей, и сворачивали в неправильном месте, и въезжали по ошибке куда-то не туда, и неуклюже разворачивались, и едва не сбивали ветхую ограду курятника, и под квохкот и клекот мучительно медленно выбирались, пока в домике неподалеку загорался свет, и мама говорила, что мы доиграемся, и что еще немного, и какой-нибудь ретивый киббуцник нас пристрелит, но наконец мы выруливали на дорогу, и мчали в сосредоточенной тишине, почти бестелесные, словно и правда погибли там, на задворках чужой деревни.

…

Осенние праздники были уже давно позади, но о том, что прошло лето, мы узнали, только когда оказались в Иерусалиме. Мама хотела повидаться со старой подругой, которая приехала туда на пару дней. Итамар высадил нас на центральной улице, и оказалось, что мамин белый сарафан и мое платье — нелепы, словно мы пытались прикрыться помятыми лепестками. Дул холодный ветер. Все вокруг были в плащах. Ветер так трепал подолы, словно стремился нам что-то доказать, и мы едва ли не вбежали в холл маленькой гостиницы.

Мне до сих пор кажется, что все закончилось именно в тот день, а не месяцем позже, как то было на самом деле. А еще мне кажется, что там, во дворе Итамара, до сих пор июль, и Пальма Сиона дремлет под кустом, бесстыдно развалившись в монистах из бликов на розовом животе, а рядом с ее хвостом проходит муравьиная тропа, которая тянется дальше, еще дальше — к пристройке, где притихло голосистое семейство Месилати, убаюканное полуденным стрекотом, а оттуда к веранде, а потом — через весь двор Итамара, к его старому драндулету.

Та осенняя поездка в Иерусалим с Итамаром была последней. Через пару дней во дворе возник незнакомый нам старик и потребовал, чтобы ему немедленно отдали его машину. Вскоре Джирафа покинула двор, оставив на земле прощальную колею, похожую на жалкую извиняющуюся улыбку.

— Но грузовик ведь ничего не стоит, он на ладно дышит, — говорила Мила Чижевская Изе. (Бедняжка Мила все пыталась, как бы невзначай, щегольнуть какой-нибудь пословицей, но при этом так удачно ее коверкала, что мы надолго запоминали именно ее вариант.) Изя молча складывал на столе башенку из спичек.

— Старик тоже на ладно дышал, — усмехнулся он мрачно, — а видишь вон, какой бодрый.

Так мы узнали о том, что грузовик никогда не принадлежал Итамару. Оказалось, что пару лет назад старик-сосед заболел, и перед тем, как дочка увезла его к себе, попросил Итамара, чтобы тот присмотрел за его грузовиком. Возможно, первое время Джирафа и правда стояла на заднем дворе, но спустя пару недель Итамар уже разъезжал на ней вовсю.

Иногда я мысленно делаю ревизию предметов, которые нас тогда окружали, и понимаю, что все они, возможно, были «из сарая» — так деликатно именовались вещи, которые Итамар брал себе, когда хозяин давно не появлялся и не платил аренду. Да что там вообще ему принадлежало? Возможно, только дом с пристройками, да мягкая красная земля.

— Нежирная земля, видите? — так говорила тогда старая Сима, перетирая в шишковатых пальцах щепоть и предъявляя нам.

— А где жирная? — спрашивали мы, но она только махала безнадежно рукой и шла, переваливаясь, к своей пристройке

Немного той земли надуло в футляр от солнечных очков, который мама забыла когда-то во дворе. Запертая, она потускнела и превратилась в серый порошок, который я тоже иногда перетираю в пальцах и подношу к глазам. «Нежирная земля, видите?» — Мне некому это сказать.