Поездом к океану

Если жизнь его и била – то в живот. По мягкой плоти, не успевшей напрячься, чтобы сдержать боль. Претендуя на то, чтобы ввергнуть его в темноту и покорность.

Но Юбер не был бы собой, если бы однажды позволил себе оказаться куда-то ввергнутым. Поверженным он быть не собирался. Обыкновенно он посылал к черту. Только так и посылают, чтобы однажды, по осени, сидя среди ночи у холодного, покрытого влажным изумрудным мхом валуна, откинувшись на него затылком, окруженным людьми, зависевшими от его решений, понять, что шагать ему до самого края света, оставлять за собой кровавый, исполненный пеплом след, не пытаться искать в себе более милосердия и жалости. К чему они, когда одержим одной единственной целью – найти женщину, без которой он, вероятно, и может, но больше уже не хочет дышать.

Это был его осознанный выбор. Отныне и навсегда Юбер выбирал Аньес.

[1]Douk-Douk – французский складной нож, использовавшийся в колониях Французским иностранным легионом и впоследствии алжирскими и азиатскими повстанцами.

* * *

- Боже мой, такого просто не бывает! – прошептала Аньес, запрокинув лицо и глядя в небо. У нее немного кружилась голова, но то было вовсе не от недомогания, которое, в конце концов, разрешилось, а от позабытого, детского восторга, не испытанного ею со времен школярства.

В ее обычной жизни такого и правда не бывало, и оно не помещалось, не укладывалось в обычную, нормальную жизнь, в которой она по собственной недальновидности угодила в плен и не представляла, как будет выбираться.

Впрочем, один из пленивших ее вьетнамцев был здесь же, стоял рядом. Ему было велено охранять француженку, и он охранял. Кроме того, он немного говорил по-французски, а имени его Аньес не знала. Довольно было, что вся ее связь с наружным миром осуществлялась исключительно при посредничестве Ксавье и вот этого молчаливого небольшого мужчины, сейчас с любопытством глядевшего на нее. Лет ему было не больше, чем ей, так Аньес казалось. И, не расставаясь с ружьем, висевшем на плече, он почти все время, что находился при ней, поигрывал блестевшим на солнце Дук-Дуком с грубоватой гравировкой возле изящно выписанного названия фирмы и множества вензелей на обухе. Если верить надписи, когда-то этот нож принадлежал какому-то Патрису Матиньи. А ее соглядатай не иначе подобными трюками демонстрировал свое превосходство. И то, что с большим удовольствием перережет ей глотку, если она вздумает лезть на рожон. Или еще чего похуже. Лезвие было острым настолько, что он мог вырезать на ее коже сложнейший рисунок. Пленным французам такими ножами отсекали носы и уши – одним-единственным срезом, не прилагая к тому много усилий.

- Йен Тхи Май... делать их... петь, - вдруг улыбнувшись, сказал вьетнамец, точно так же, как и Аньес, задрав голову. В небе парил воздушный змей, издавая совершенно невероятные, неповторимые звуки. Ветер трепал его крылья, и от этого ветра змей звенел еще больше.

- Это как флейта, - улыбнулась она, чувствуя, что он отозвался на ее восторженность и желая продлить эту минуту. С местными, по-настоящему местными, ей общаться так и не довелось, хотя очень хотелось. – Этот Йен Тхи Май – делает их из флейт? Это он придумал?

- Май – женщина! – рассмеялся вьетнамец. – Май делать как отец, отец отца и его отец. Старик... Ку Выонг. Он не мочь – она учиться. Он умирать – она мастер. Чи Май спускаться вниз и показывать театр на небе – и идти до моря. Много славы иметь.

- Это очень красиво, - прошептала Аньес, не в силах оторвать взгляд от ускользающего ярко-красного летящего змея, маячившего над поселением и издающего высокие протяжные звуки из нескольких бамбуковых дудок, прикрепленных к его основе. Теперь она точно знала, какие песни поет ветер, знала его голос и ритм дыхания. У нее же самой дыхание перехватывало.

- Мне бы очень хотелось посмотреть ближе, - то ли попросила, то ли просто произнесла она, так и не глядя на своего стража. Тот лишь пожал плечами.

- Ван Тай не запрещать. Но далеко – нет. Ходить – нельзя.