Поэзия и проза Древнего Востока

Живу в столичных городах уже давным-давно, но нет во мне ума и светлого сознанья, чтоб помогать моменту дня. Все, что я делаю, — так это — подхожу к Реке, чтобы на рыбок любоваться, и подождать, когда Река будет прозрачна и чиста,[447] что вряд ли будет когда-нибудь. Я близко к сердцу принимаю отрывистость и настроение Цай'я;[448] и я последовать готов за разрешением сомнений тому, что скажет Тан.

Воистину непостижима и темна небесная стезя! Я мысленно иду за рыбаком-отцом[449] и с ним сливаюсь в его счастье. Я стану выше мира грязи, уйдя подальше от него, и навсегда я распрощаюсь с делами суетного света.

Теперь как раз средина самая весны и лучший месяц в ней. Погода теплая сейчас и воздух чист. И на полях, и на низинах все сплошь цветет и заросло. Все сотни разных трав цветут богато и роскошно. Утенок «королевский глаз» захлопал крыльями уже, а щеголь песню затянул на свой безрадостный мотив. Скрестившись шеями, созданья порхают вверх, порхают вниз — квань-квань, чирикают, йин-йин. Вот среди этого всего я начинаю здесь блуждать, гулять и странствовать повсюду и все хочу, чтоб усладить свое мне в этом чувство, душу.

И вот я тогда, как дракон, запою, гуляя в просторных лугах; и, как тигр, засвищу на горах и холмах. В воздух взгляну — и пущу влет стрелу с тетивы; вниз погляжу — и удить буду в долгой струе. Напоровшись на стрелу, птица найдет в ней смерть; а набросясь на живца, рыба проглотит крюк. Я сброшу ушедшую в облако птицу; подвешу глубоко заплывшую рыбу.

Затем уж светящее чудо косить начинает свой луч, и преемствуется оно полной луной, просторным светилом. До высшей радости и беспредельной довел свободные свои блужданья, — хоть солнце на вечер идет, а я усталость позабыл. Я весь в обаянье той заповеди, что оставил нам Лао-мудрец, и сейчас же готов повернуть я коней к своей хижине, крытой пыреем. Там я трону чудесный уклад пятиструнки моей,[450] запою я о том, что надумали, что написали и Чжоу и Кун.[451] Взмахну я кистью с тушью на конце и ею выражу цветы моей души. Я встану в колею, в орбиту Трех Монархов, великой древности хуанов.[452]

И если теперь я дал волю душе идти за пределы земные, зачем мне учитывать все, что ведет к блеску-славе одних, к поношенью других?

Из «Девятнадцати древних стихотворений» [453]

Переводы Л. Эйдлина

«В пути и в пути…»

В пути и в пути,
все время в пути и в пути…
И мы, господин,
расстались на целую жизнь.

Меж нами лежат

бессчетные тысячи ли,
И каждый из нас
у самого края небес.

Дорога твоя

опасна да и далека.
Увидеться вновь, кто знает,
придется ли нам?

Конь хуских степей[454]

за северным ветром бежит,
И птицы Юэ[455] гнездятся
на южных ветвях.

А вот от меня все далее ты,

что ни день.
Одежда висит
свободней на мне, что ни день.

Плывут облака,

все белое солнце закрыв.
И странник в дали
забыл, как вернуться домой.

Тоска по тебе

состарила сразу меня.
Вслед месяцам год
приходит внезапно к концу.

Но хватит уже,

не буду о том говорить…
Себя береги,
ешь вовремя в долгом пути!

«Зелена-зелена…»

Зелена-зелена
на речном берегу трава.
Густо-густо листвой
ветви ив покрыты в саду.

Хороша-хороша

в доме женщина наверху —
Так мила и светла —
У распахнутого окна.

Нежен-нежен и чист

легкий слой белил и румян.
И тонки и длинны
пальцы белых прелестных рук.

Та, что в юные дни

для веселых пела домов,
Обратилась теперь
в ту, что мужа из странствий ждет.

Из чужой стороны

он никак не вернется к ней,
И пустую постель
очень трудно хранить одной.

«Вечно зелен, растет…»