Поэзия народов СССР IV – XVIII веков

Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,

С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:

Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,

Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.

Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:

И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,

То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким :

Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,

И особливо на шумных пирушках находятся дурни,

Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.

Но не подумайте вы, что барин любой постоянно

Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,

Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,

Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.

«Эх,— отозвался Причкус,— уж столько в шульцах служу я,

Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.

Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.

Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне

Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.

Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.

Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул

И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.

Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,

Чтобы один разок поглядеть на барские яства,

Правда, мозолить глаза господам именитым привык я,—

Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.

Дюжих трех поваров я приметил — один, страховитый,

Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,

Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,

Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,

Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,

Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом,—

Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.

Очень я долго смотрел: вдруг почуял — душу воротит.

Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я

И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.

Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;

Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,

Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.

Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,

Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.

Множество всяческих блюд повара сготовить успели,

Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.

Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,

Вилок, тарелок, пожей натащили, на стол собирая,

Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.

Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,

Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.

Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,

О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,

Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.

Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.

Крикнуть с досады хотелось, поверишь—насилу сдержался,

Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,

Зa дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку

Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.

«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,

Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,

Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?

Мы — заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,

Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,

Часто кишки набиваем сухими корками только,

Душу свою веселим одним кваском жидковатым,

Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.

Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,

Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,

Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.

Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?

Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»

Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев

Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,

Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».

Да, времена подошли нечестивые! — вымолвил Сельмас.—

Всюду, куда ни ткнись,— шельмовство одно, да и только.

Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.

Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,

Господа лишний раз помянуть считает зазорным.

Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;

Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,

Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.

Слово святое господне, церквей красота и величье,

Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы —

Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек.

С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер.

Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют,—

Где же, где же она, былая благопристойность!»

Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась,

Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый:

«Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый!

Бендиксас режет гуся,— поглядите, как суетится;

Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует,

Неподалеку быка однорогого Ваушкус режет;

Миколс палит кабана усердно среди огорода,

И напустил он кругом дымищу такого, что в небе

Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца.

Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись,

Ибо и сала свиного, и окороков для копченья

На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне.

Но заложили в трубу мясца добротного снова,

Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем,

Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем.

Только не думайте вы, услышав речи такие,