Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Последний текст, о котором стоит упомянуть, анализируя «Бернара», – это «Галя Ганская» (1940). Герои – художник и моряк, рассказчик и его молчаливый слушатель, выглядят так, будто Мопассан и Бернар сошли в текст Бунина со страниц книги «Sur l’eau». «Я как раз в ту пору провел две весны в Париже, вообразил себя вторым Мопассаном» (7; 123), – начинает художник. «Плохой же ты был Мопассан», – с иронией замечает через несколько страниц моряк. Рассказ «Галя Ганская» посвящен той же дореволюционной жизни, что и «Ночное море», прошлое, о котором вспоминает художник, далеко от моряка настолько, что он даже не может вспомнить Галю, которую видел когда-то в Одессе. Теперь, в Париже, Галя Ганская – только персонаж на картине, создаваемой художником[131]: «Помнишь Галю Ганскую? Ты видел ее где-то и говорил мне, что никогда не встречал прелестней девочки. Не помнишь? Но все равно» (7; 122). Мотивы забвения и памяти тоже сближают «Галю Ганскую» и рассказ «В ночном море». Между тем, для художника Галя не просто модель, не просто объект описания, а еще и автор неожиданного финала их любовного романа. Резкий и трагический финал, придуманный и исполненный Галей, аккумулирует в себе всю силу истории. Не будь самоубийства, художнику нечего было бы рассказать, и незачем пробовать себя в роли «второго Мопассана».

Вообще-то, среди действующих лиц «Гали Ганской» не один, а два художника, причем старший и более опытный, отец Гали Ганской, художник неумелый: «С гордостью стал показывать мне свои новые работы – летят над какими-то голубыми дюнами огромные золотые лебеди – старается, бедняк, не отстать от века», – иронизирует рассказчик. Вместо него необычайной силы финал не на полотне, а в жизни дорисовывает его дочь, с помощью «яда Леонардо да Винчи» из коллекции отца:

Но часов в пять приходит ко мне с дикими глазами художник Синани:

– Ты знаешь – у Ганского дочь отравилась! Насмерть! Чем-то, черт его знает, редким, молниеносным, стащила что-то у отца – помнишь, этот старый идиот показывал нам целый шкапчик с ядами, воображая себя Леонардо да Винчи (7; 128).

Своей смертью Галя мстит молодому герою за пренебрежение к ней, и отчасти за пренебрежение к ее отцу, за самоуверенность по отношению к искусству. В любви, в жизни не отец Гали Ганской, а сам рассказчик оказался неудавшимся художником, «плохим Мопассаном», раз позволил «неопытной девочке» распоряжаться сюжетом, поставить такую точку, после которой уже ничего невозможно добавить. Единственным равным по силе жестом могло бы стать ответное самоубийство: «– Я хотел застрелиться, – тихо сказал художник…» (7; 128), но уж это-то превратило бы рассказ в безыскусную кровавую мелодраму. Заметим, кстати, что двойное самоубийство, любимый сюжет Бунина, специально ни разу им не реализован: везде, где двойное самоубийство планируется (в «Сыне», «Святых», «Деле корнета Елагина»), погибает только один герой. В «Гале Ганской» моряк еще не знает финала истории и шутит, называя художника «плохим Мопассаном» «по части любовных дел». Однако в том смысле, который он вкладывает в свою грубоватую шутку, его приятель оказывается не «плохим», а хорошим «Мопассаном»: он всецело овладевает сердцем Гали, и, более того, нечаянно, по самонадеянности и непроницательности, сокрушает ее жизнь. Зато, умирая, Галя Ганская, получившая в наследство от отца страстность и кипение польской крови, наносит удар по представлениям молодого художника о творчестве и о любви[132]. Она похожа на ожившую модель, бунт которой непредсказуем.

Противопоставленными и в какой-то мере равносильными оказываются человеческая, творческая свобода художника («Нет, поеду» (7; 128), – упорно настаивает на своем главный герой) и страстная, природная, неконтролируемая и, возможно, неосознаваемая свобода героини.

Финал «Гали Ганской» возвращает (так обычно бывает у Бунина) к одному разговору Гали и художника на «литературные» темы:

Она как-то загадочно спрашивает: я вам нравлюсь? Посмотрел на нее на всю, посмотрел на фиалки, которые она приколола к своей новенькой жакетке, и даже засмеялся от умиления; а вам, говорю, вот эти фиалки нравятся? – Я не понимаю. – Что ж тут понимать? Вот и вы вся такая же, как эти фиалки. – Опустив глаза, смеется: – У нас в гимназии такие сравнения барышень с разными цветами называли писарскими (7; 124).