Погода нелётная

Дождь так и шёл, тихий и печальный. Макс чертыхнулся и запоздало сообразил, что не обут и стоит босыми ногами на мокрой приступке, которая изображает здесь порог, — и что его ботинки сушатся под койкой, а портянки и вовсе валяются бесы знают где. Пару мгновений он колебался, оценивая свои шансы пройти через всю станцию, не разбудив Маргарету. Потом смирился.

Подкатал штанины повыше, прошлёпал по лужам к навесу.

Виверны тоже дремали. Безымянный станционный старичок, кажется, за всё это время даже не пошевелился: так и висел вытянутой кожистой каплей, ко всему безразличный. В дикой природе виверны редко живут дольше десяти лет, а в боях по статистике две трети погибает в первые два года. Зато вот в таком захолустье, со спокойными ежедневными нагрузками, виверна может проработать и двадцать лет, и тридцать, а отдельные долгожители дотягивали и до сорока. Этому зверю, судя по ороговению задних лап, было никак не меньше лет двадцати пяти, и на своей заслуженной пенсии он дряхлел и ленился.

Зато Рябина была ещё весьма молода, и на Макса глянула косо, а затем сразу замоталась в крылья плотнее.

Переборчивость во всадниках и временная слепота — плохие симптомы для виверны, даже если ей выписали медаль и отвели роль в красивой картинке для газеты. А падать ни с того ни с сего — и того хуже; Макса сразу спросили о причинах, но тогда он отбрехался дурным самочувствием.

Прошло две недели, а ответа так и не появилось. С чего бы здоровому животному пикировать с неба, раздирая себе крылья и чуть не угробив человека? Что за чернота в глазах? И почему теперь она так отбивается от связи, к которой раньше стремилась сама?

А что, если и не в виверне дело? Макс гнал от себя эту мысль, но в темноте и одиночестве можно было вспомнить: вообще-то, он ударился головой. И далеко не впервые, если говорить честно. Он и прокрался сюда так, чтобы Ромашка… чтобы никто не видел его таким.

— Ну здравствуй, — негромко сказал Макс старому виверну. — Извини, нас не представили.

Вот уже пять или даже шесть лет Макс летал, и ему давно не приходилось вот так глупо трястись перед какой-то виверной!

Как назло, старичок крепко жмурился и никак не хотел просыпаться. Макс ощущал от него недовольство, вялое раздражение и желание притвориться камушком.

— Ненадолго, — пообещал Макс.

И нырнул в связь.

Несколько ужасных секунд ему казалось: ничего не получилось. Но потом Макс различил сонное безразличие у себя внутри и осознал, что сознание престарелого зверя просто оказалось неожиданно тихим.

Макс открыл свои-виверньи глаза и увидел мир — и самого себя — перевёрнутыми. Расправил звериные крылья, вяло потянулся. Пошкрёб когтём седой подбородок. Лениво подумал, не стоит ли вылететь, но старичок ответил на эту идею таким унылым смирением, что Максу стало стыдно, и он оставил зверя спать дальше.

Отвернулся.

— Ты не глупи, — строго велел Макс Рябине. — А то тебя спишут в дикие, и будешь до конца дней жрать один мох, как дура.

Он похлопал её по крылу, собираясь с духом. Переступил с ноги на ногу. Влажноватые опилки неприятно впивались в босые ступни.

В этот раз пелена была плотнее, будто виверна специально строила вокруг себя оболочку, мутную и неподатливую. Максу казалось, что под ней — шипастый скукоженный шар, готовый в любой момент брызнуть во все стороны иглами, до боли в глазах и кровотечения из носа. В ответ на ласку Рябина шипела, на попытки раззадорить — уходила глубже в свой кокон.

Макс надавил посильнее. Рябина задышала шумно. Они боролись в невидимом пространстве, и оба знали, что Макс сильнее, просто не хочет передавить и травмировать. Любая порядочная виверна давно должна была бы уступить, а Рябина сопротивлялась так отчаянно, словно собиралась умереть, но не сдаться.

— Пусти меня, — хрипло попросил Макс, как будто зверь владел человеческой речью. — Так я хотя бы пойму, что с тобой не…

Рябина зашипела. Макс рефлекторно шлёпнул её по носу, она клацнула зубами. От этого Макс так ошалел, что вскрыл пелену одним движением, будто распорол ножом, и связь рухнула ему на голову.

Ледяной водой обжёг страх, густой, душащий, невыносимый страх. Огненная плеть — предчувствие боли. И тьма, пушистая, косматая, такая плотная, что…

Рябина взревела, метнулась. Макса сшибло с ног и приложило об опору. Виверна шлёпнулась в грязь и закричала снова, пронзительно и визгливо, так, что заболели уши. Связь разбилась, сломалась, Рябина слепо ткнулась в стену, зашипела, закричала снова.

Старичок открыл один глаз и тревожно переступил по насесту.

Хлопнула дверь, в лицо ударил свет, — это Маргарета выскочила на порог и зажгла лампу. Рябина несколькими прыжками пронеслась через двор и взмыла в дождивое небо.

Макс потёр ладонью поясницу, встал и вдруг понял, что устал. Смертельно, до отнимающихся ног и ржавого гвоздя в основании черепа, устал. Так, как устают после шестидневного боевого вылета, в который отправлялось вас пятнадцать, а вернулось только девять, и ты всё ещё не понял, в какой из частей этой статистики ты сам.

Он гадливо поморщился, тряхнул головой и протянул:

— Ты б хоть ружьё взяла, что ли…