Погоня за ветром

...Поход на Литву не кончился ничем. Галичане и волыняне заняли после недолгой осады Слоним и Турийск, ополонились и вернулись в свои земли. С Трайденом, после череды непростых переговоров, сотворили мир. Казалось, жизнь возвращалась в ставшую за последние годы привычной мирную колею. Но так только казалось.

53.

Варлаам снова возвращался в Перемышль. После изгнания Мирослава Лев назначил его на место опального тысяцкого. Неторопливо, пустив мохноногого Татарина шагом, ехал Варлаам во главе небольшого приданного ему отряда через холмы Подолии. Стояло жаркое лето, солнце жгло неимоверно, непрерывно хотелось пить. Под копытами коней шуршали иссушённые высокие травы. Благо, когда на пути попадалась какая-нибудь изрядно обмелевшая речка. Скакуны вместе с всадниками погружались в приятную прохладную воду, тело отдыхало, наступало состояние некоего блаженства. Но за рекой опять выстраивались долгой чередой холмы с крутыми песчаными террасами, опять неистово палило раскалённое светило, опять сухо шуршала выжженная трава. Временами поднимался ветер, в лицо летела густая белая пыль, оседала на дорожном вотоле, неприятно скрипела на зубах. Так, весь мокрый от пота, с пропылённым лицом и запёкшимися губами, и добрался Низинич до дубовых зубцов Перемышльской твердыни.

В городе было непривычно шумно, туда-сюда сновали вершники. Въехав на княжеский двор, Варлаам спешился, отряхнулся, велел кликнуть дворского.

Перепуганный боярин с трясущейся бородёнкой, в свите с распашными рукавами, не замедлил явиться.

Беда у нас стряслась, Варлаам Низинич! — задыхаясь от волнения, скороговоркой залепетал он. — Намедни Мирослав, тысяцкий бывший, нагрянул к нам. С чадью своею лихоимствовал, домы грабил. А потом пошли на двор к баскаку Милею. Штурмом взяли его, ни единого человека живого не оставили. Самого Милея схватили. Мирослав голову ему саблей снёс. Жену Милееву, Пелагею, сильничали, а потом удавили тетивой. Челядь всю порубали.

— А после? Ушли?

— Да убрался Мирослав опосля дела лихого. Яко тать, ускакал вборзе. Бают, к ляхам утёк. Да верно, тако и есь.

Варлаам поспешил к дому баскака. То, что он увидел на площади перед хоромами, потрясло его до глубины души.

Всюду были трупы. Несколько татар в бараньих шапках и коярах[194] недвижимо застыли возле повалуши с оружием в руках. Один из них, прислонившись к столбу у крыльца, смотрел на тысяцкого остекленевшими, мутными глазами. Чья-то отсечённая длань плавала в луже крови. Рядом с воинами вповалку лежала порубленная челядь — мужики, женщины, дети. На ступеньках крыльца он нашёл хозяйку. Широко разбросав в стороны руки, с синим лицом и лиловым выпавшим изо рта языком, мёртвая Пелагея вызывала ужас и отвращение.

«Отмстил! А за что? Что другого полюбила? Что же ты натворил, Мирослав?! — с отчаянием думал Низинич. — В кого ж ты превратился, потомок Мономахового ближника?! В татя, в убийцу, в тупого злодея! В чём провинились перед тобой эти люди?! Дети малые, жёнки?! За такие дела кровавые — несть тебе прощенья, Мирослав!»

Он послал в окрестные сёла оружные отряды, велел искать следы лиходеев-убийц. Ко Льву направил скорого гонца с грамотой, в которой описал учинённые Мирославом зверства. Убитых велел похоронить, в хоромах баскака всё прибрать и вымыть. Затем, как ранее в Бужске, собрал жителей, обещал им защиту и порядок, учинил стражу у городских ворот и на стенах, выслал дозоры в Санок и на угорское пограничье.

Вечером, одиноко сидя за столом в покое, который занимал когда-то, будучи простым отроком, читал книги и вспоминал прошлое. Да, было, схлынуло, минуло, он многого добился на службе, но стал ли от этого счастливее? Закрывая глаза, он снова и снова видел перед собой Альдону, несказанно красивую, с золотистой прядью, пробивающейся из-под убруса, в платье нежно-голубого цвета, такую, какой он увидел её в первый раз на гульбище в Холме. После прошлой встречи они стали переписываться, пересылаться короткими берестяными грамотками, Альдона писала про дочь, рассказывала о её успехах в латыни, в письме и счёте. Варлаам хранил её грамотки в ларце из орехового дерева, который всюду возил с собой.

«Люба она мне, и я ей люб, но как мне быть, что делать? Ожениться — не выйдет, не пойдёт за худородного вдовая княгиня. Жить с ней во грехе — противно! А тут ещё эта Сохотай! Тихон был прав. Она просто сестрой мне быть не хочет. И мать при каждой встрече намекает: мается, мол, девка, а ты на неё — никакого вниманья. Сохотай, конечно, хороша, но разве можно её сравнить с Альдоной? И потом — дочь. Моя дочь! Плод любви нашей там, на озере. Как хотелось бы повторить ту летнюю ночь! Но только чтоб не прятаться по углам. Нет, невозможно!»

Дела отвлекали от грустных мыслей. Варлаам выезжал в деревни и сёла, разбирал жалобы поселян, наряжал сторожи. Постепенно он привык и к своему новому положению, и к своим вечерним мыслям, которые уже не ранили его острой болью, а лишь вызывали тихую печаль.