Погоня за ветром

— Дело твоё, Варлаам, не княжескому суду подлежит, но церковному. Вот что в Уставе Ярослава написано: «Если кто умчит девку или насилует, если то боярская дочь, за сором ей 5 гривен золота, а епископу 5 гривен золота». Вот так. Епископ Мемнон, Низинич, трудность твою разрешит. Заплатит Бенедикт виру[195].

— Пусть так, князь. Бенедикт заплатит, а самой Сохотай что я скажу? Она не поймёт. Гнал бы ты, князь, Бенедикта со службы.

— Гнал?! Да у меня каждый воин на счету! — Лев внезапно разгневался. — Кого я на Литву поведу?! Толпу смердов, что ли?! Холопов забитых, кои, окромя рала, ничего отродясь в руках не держали?! Вот воротимся, тогда с Бенедиктом разбираться будем, — добавил он уже мягче. — Ступай, Низинич. Ратников мне приведи. И поспешай.

Варлаам спустился во двор, запруженный телегами и возками, шумно выдохнул, остановился, задумался, опустив голову. На душе была досада, и ещё владело им какое-то злое, граничащее с отчаянием чувство.

«На Литву. Опять. Выходит, продолжается она, погоня за ветром!»

Он неторопливо забрался в седло, тронул поводья, выехал за ворота. Горячка прошла и сменилась унылой злостью. В лицо летела пыль, Низинич жмурил глаза, вытирал рукавом лицо. Он возвращался в Перемышль, не заезжая в Бужск. Он боялся смотреть в глаза несчастной, обесчещенной Сохотай. Он не мог ей ничем помочь и страдал от своего бессилия и безнадёжности. А впереди... Впереди опять была нелепая, съедающая впустую силы погоня за ветром.

54.

В сложенные из крепкого морёного дуба стены Гродно ударяли пороки. С туров — трёхъярусных осадных башен — летели калёные стрелы. Защитники, пруссы, отвечали тем же. На осаждавших, прикрывавшихся червлёными[196] щитами, сыпался смертоносный дождь таких же стрел и дротиков. Внизу, у подножия земляного вала, мунгалы стреляли из гигантской катапульты тяжёлыми камнями по городским воротам.

— Доброе орудие! На осемьсот аршин камень швыряет! — одобрительно заметил подъехавший к княжескому шатру Иоаким.

Лев, сидевший на раскладном стульчике возле вежи, на вершине холма, ничего не ответил. Неподвижный взор его был устремлён на зубцы стены, между которыми виднелись блестящие на солнце шеломы защитников крепости.

— Эти татары плохи при осаде, — бросил он через плечо стоящему сзади Морицу. — У Ногая рать в основном из половцев, коренных мунгалов или хорезмийцев почти что нет. Придётся нам самим копьём это гнездо Трайденово брать. Иоаким, Варлаам, выводите своих людей! Готовьте лестницы осадные. Подводите по мосткам к стенам туры. Пора! Довольно тут стоять!

Получив приказ, Варлаам помчался на левое крыло, где стояли перемышляне. Было страшно вот так скакать, прикрываясь щитом от летящих отовсюду шальных стрел. Подъехав к своему полку, Низинич, стараясь придать голосу уверенность, прокричал:

— Князь приказал идти на приступ!

Он спешился и, взмахнув саблей, повёл ратников по мостку, перекинутому через ров с вонючей пузырящейся водой.

Страх пропал, уступив место решимости.

«Ну, убьют меня, и что? Подумаешь! Чем вот так жить, безнадёжно, пусто, лучше сразу...» — Эта мысль, в иное время угнетавшая бы его, сейчас, наоборот, придавала ему хладнокровия.

Приставленные к дубовой стене лестницы немного не доходили до заборола. Пруссы, чтобы сбросить их, вынуждены были высовываться из своих укрытий и перегибаться через стену. В них тотчас летели стрелы, метко пущенные татарскими лучниками. Несколько тел защитников Гродно бессильно повисло наверху между зубцами.

Быстро поднявшись по лестнице, Варлаам спрыгнул на площадку заборола. Отпихнув ногой какого-то раненого литвина, он устремился к бойнице, из которой на осаждающих сыпались стрелы. Несколько светлоусых пруссов в кожаных доспехах и прилбицах на головах обступили его. Отбивая сыпавшиеся со всех сторон удары, Варлаам оглядывался по сторонам. Но никого из своих рядом не было. Сразу четверо пруссов наставили на него свои длинные копья с булатными наконечниками.

«Всё, пропал. Прости, Господи! Прими душу грешного раба своего!»

Прислонившись спиной к стене бойницы, Низинич приготовился к смерти.

Чей-то громкий окрик прервал неравный бой.

— Сдавайся, боярин! — подошёл к Варлааму светловолосый литвин, в котором он тотчас же узнал нобиля Маненвида.

На устах бывшего Львова доносчика играла презрительная усмешка.

Выхода у Варлаама не было, умирать ему почему-то совсем не захотелось. Он молча передал Маненвиду свою саблю.

— Молодцы, ребята! — похвалил своих пруссов Маненвид. — Крупного зверя добыли мне!

Двое рослых стражей ухватили Варлаама за плечи и повели по лестнице внутрь бойницы.

«Стало быть, плен. Значит, позор лучше смерти?! Выходит, так, боярин? Опять ты смалодушничал?» — Варлаам понурил голову и прикусил уста. Было стыдно, но сидела в голове и иная, совсем иная мысль.

«А что бы я сделал, разве справился бы со всеми этими пруссами? Ну, одного бы осилил, ну, может, двоих, да и то вряд ли. Какое там двоих! Они все здоровые, как быки. Полёг бы тут, неизвестно ради чего. А теперь, даст Бог, откуплюсь, гривны есть, вернусь домой, к отцу-матери, стану дальше жить».