Погоня за ветром

...В яростной сече полегло около восьми тысяч воинов. Ещё две тысячи попали в полон к Лешке. Разгром Льва и его татарских союзников был полным. Возможно, поражение было бы не столь тяжёлым, но ратники Дармалы предпочли войне грабежи. Они не слушали приказов Льва и его воевод и в решающие мгновения обнажили крылья галицкой рати. Не выдержав яростного натиска шляхты, Лев поворотил коня и приказал отходить. Отход вскоре вылился в трусливое, беспорядочное бегство.

В сабельной рубке Лев лишился двух пальцев на деснице — мизинца и безымянного. Острый клинок отсёк ему по две фаланги на каждом. Ответным ударом Лев разрубил обидчику-шляхтичу голову, но радости и облегчения это ему не принесло. Была жгучая боль и было горестное ощущение неудачи, было крушение прекрасного честолюбивого замысла — объединить под единой властью Польшу и Червонную Русь.

Дармала откочевал в степь. Странно, что Ногай не наказал неудачливого темника, ведь обычно за поражение в битве монгольских начальников лишали головы. Немногим позже Лев поймёт, что татары и не хотели, чтобы он овладел Краковом. Ногай боялся его усиления, боялся, что, став властелином Полыни, он, Лев, повернёт оружие против своего бывшего союзника и покровителя. И Дармала нарочно отступил, бежал с поля боя.

Это понимание пришло ко князю в те минуты, когда лекарь колдовал над его перстами, а сам он, сидя на стольце в палате в Перемышле, кусая усы, выслушивал гневные упрёки Владимира Васильковича.

— Вот к чему привела тебя, брат, непомерная гордыня! — словно камни, бросал ему в лицо слова волынский князь.

Высокий, худощавый, светлоглазый, с гладко выбритым подбородком, он гордо стоял перед морщившимся от боли Львом, говорил, как всегда, правильно и красиво, чем ещё сильней раздражал галицкого князя.

Лев молчал, сдерживая ярость. Он не хотел ссориться с сильным двоюродным братом, хотя так хотелось крикнуть в ответ: «Все вы горазды учить меня! Шакалы скопом бросаются на раненого пардуса! Они знают, что он не ответит им! Но шакал никогда не станет пардусом. Так и ты, Владимир, не сможешь понять моих замыслов. Тебе бы сидеть возле своей Оленьки, переписывать Апостол для церкви в Каменце, Евангелие для епископа Мемнона. Украшать церкви иконами, серебром, финифтью. Но высокие державные дела — не для тебя».

Вслух он ответил двоюроднику сиплым, глухим голосом:

— Всё, брате, в руце Господней. Видно, прогневил я Бога. Не послал он рати нашей удачи. Скорблю об убиенных в сече.

Ране думать надо было! — прикрикнул на него Владимир.

И опять Лев сдержался, чтобы не ответить ему, сказал спокойно:

— Каждый мнит себя умнее прочих. Но прозрение всякий раз наступает после свершённого, после ошибок горестных.

Сегодня, брат, умерла, почила в Бозе мечта моя — объединить Русь и Польшу.

— Бредовая мечта твоя! — Владимир не унимался.

«Ну что я тебе отвечу? Что нет предела моему властолюбию? Но это не так. Что хочу я быть сильным правителем, таким, как отец? И это не совсем верно. Ибо отец совершил ошибку, начав войну с татарами, с Ордой. А впрочем, он, как и я, проиграл, и за это был осуждаем».

— Шестнадцать лет назад, Владимир, я вот так же стоял перед отцом своим, князем Даниилом, в палате дворца в Холме, и ругал его, что бежал от Бурундая. Теперь я понял: легко осуждать побеждённого. Невелик труд — осмеивать неудачника.

— Не ровняй себя со своим великим отцом, Лев! — строго сведя брови, промолвил Владимир. — С ним считался весь мир, ты же — мелок и ничтожен в гордыне своей.

— Рати кончились, мечта умерла, — вздохнув, пробормотал Лев. — Вот я лишился двух перстов. Но я предпочёл бы окриветь или лишиться целой руки, но сесть в Кракове на стол.

Владимир презрительно усмехнулся, посмотрев, как лекарь, остановив кровотечение, обматывает руку Льва чистой белой тряпицей.

— Не знаю, как ты, а я теперь жажду одного — покоя, — продолжал Лев. — Стану возводить и обновлять города, буду творить суды и следить за тиунами. Хочу, чтобы народ на Червонной Руси жил сытно, в достатке. И буду искать союза с иноземными государями.

— Рад слышать.

— Это старость, Владимир, старость и усталость. Отец пред смертью тоже ослаб и устал. Но я не хочу умирать. Я должен жить... Должен укреплять своё княжество. Отныне в этом вижу главную заботу свою.

— Я бы подал тебе руку, брат, если бы она не была перевязана, — отозвался Владимир. — Ибо мысли твои справедливы и верны.

«Ишь ты! Нашёлся тоже, судия!»

Лев с трудом скрывал раздражение и злость. Всё же он улыбнулся двоюродному брату, как бы соглашаясь с ним.

Владимир вышел. Явились с поклонами дьяк Калистрат и Мориц.

— Княже! Палатина краковского привезли на телеге. Весь израненный, помирает, тебя зреть хочет, — сообщил дьяк.

— Передай: сей же час выйду, — хмурясь, отрезал Лев.

...Бывший палатин покоился в возу на соломе. На бледном лице его лежала печать страдания. Увидев Льва, он вымученно улыбнулся.