Погоня за ветром

Они поженились ранней весной, в дни, когда праздновалась весёлая Масленица. На душе у Варлаама была некая тихая радость, перемежающаяся с немного горьким чувством, что схлынула, провалилась в прошлое и никогда больше не вернётся к нему молодость, наполненная сочными красками страстей, и что теперь жизнь его будет совсем иной, и лишь изредка будут вспыхивать у него в памяти, охватывая сердце внезапной болью, лица навсегда ушедших от него некогда близких людей. Когда стоял он перед алтарём в храме Святого Иоанна на венчании и смотрел на иконы, вдруг показался ему лик святой Елизаветы удивительно схожим с лицом Альдоны. Он долго не мог отвести очей от этого исполненного тихой скорби лика и думал, что у безвестного художника, написавшего эту икону, наверное, тоже, как и у него, была в жизни пламенная и жаркая любовь, такая, которая до скончания лет оставляет в душе неизгладимый след.

Он с трудом, превозмогая себя, отвлёкся от воспоминаний, оторвал взор от иконы и ласково, с улыбкой взглянул на Сохотай, облачённую в свадебное платье. Мунгалка ответила ему живым, чуть насмешливым блеском чёрных, как перезрелые сливы, глаз.

82.

Сполох и молний, прочерчивая чёрное ночное небо за оконцем ослепительными мгновенными вспышками, озаряли утлую келью, выхватывая из тьмы исполненное страдания, изборождённое морщинами лицо князя Льва. Обхватив ладонями седую голову, старый князь недвижно сидел за грубо сколоченным дубовым столом. Стан его облегало чёрное платно из грубого сукна. Давно не чёсаная борода свисала, как мочало, в красных воспалённых глазах светилась тихая скорбь, перемежающаяся с глубоким безнадёжным отчаянием.

Мир сужался, в прошлом остались пышные выезды, рати, пиры, громкие победы. Мелкими и ничтожными казались сейчас, с высоты прожитых лет, некогда обуревавшие Льва светлые надежды и честолюбивые помыслы. Потом, много позже, на склоне лет, Лев мечтал уже об ином — о покое, о тишине, о благостной медленно текущей старости, но и это не сбылось. После похода Тула-Буки земля Галицкая лежала в диком запустении и разорении, а тут ещё открылась во Львове страшная моровая язва, погубившая двенадцать с лишним тысяч человек. Умирали и нищие простолюдины, и богатые бояре, и гордые князья. Едва ли не в каждый дом пришла лютая беда.

Лев с семьёй укрылся в Георгиевском монастыре. Долгие часы и дни он проводил в молитвах, стоя на коленях у гроба дяди, покойного Василька Романовича. Его самого болезнь обошла стороной, но внезапно в одночасье слегла и два дня спустя скончалась юная княгиня Елена-Святослава. Смерть этой живой, смешливой девочки означала для Льва крах его честолюбивых чаяний, стала невосполнимой утратой и вовлекла его в состояние тупого, горестного уныния. Она словно бы оттолкнула, отбросила, отвратила его от всех радостей и невзгод бренного мира.

В день похорон он стоял со свечой в деснице возле её гроба и смотрел на юное, красивое безжизненное лицо, в котором светилась неземная какая-то, высокая красота. Слёзы катились по щекам гордого властителя Галича, застилали глаза, ком подкатывал к горлу.

«В монастырь мне уйти, что ли? Как дядя сделал, овдовев», — такая мысль овладевала старым князем, он оборачивался на сына и невестку, которые, облачённые в траурные чёрные одеяния, стояли за его спиной, скорбно потупившись.

«Вот передам Юрью стол, уйду. Хватит горестей, страстей. Нахлебался полным ртом. Молитвам посвящу остаток дней», — решил Лев.

У сына и снохи было иное горе — их годовалый сын Михаил тоже расхворался и умер прошлым месяцем. Сноха, Ярославна, билась возле тела ребёнка в рыданиях, разодрала себе в отчаянии лицо. Боялись, умом тронется, насилу отошла.

«Не повезло сыну, — подумалось вдруг Льву. — Вся худая, тощая, как тростинка, малокровная. Верно, рожать больше не сможет».

Лохматые брови князя недовольно сдвинулись, он жёстко, исподлобья глянул на Ярославну.

«Я и сам с женитьбой поторопился. Не надо было, выгод-то чуть. И Юрью можно бы подыскать кого посочней да попригожей».

Впрочем, эту мысль тотчас перебила иная: «Всё в Руце Божией. Мы, люди, существа слабые и ничтожные. По миру мы блуждаем в потёмках. Ищем и не находим, ошибаемся и не умеем ошибки свои исправлять».

После похорон юной супруги князь остался в монастыре, рощу, слушал ночами соловьиные трели. Поселился в келье с узким оконцем, выходящим на буковую я чёрным хлебом с лебедой.

Он словно бы остановил, сам, своей волей, стремительный бег жизни. Оцепенело, часами просиживал он на жёсткой скамье, ронял слезу, вспоминал умерших отца, мать, братьев, обеих жён, думал, что скоро грядёт и его час. Ничего не удалось ему на белом свете, не смог продолжить он отцовы начинания, не возродил, не возвеличил Червонную Русь, погряз в мелком, позволил татарам безнаказанно грабить и жечь свою землю. Строил козни, завидовал чёрной завистью покойному Шварну, злобился — а от злобы одно только зло и исходит. Какой мерой ты людей меряешь — такой же и тебе отмеряется.

Безысходное уныние охватывало душу. Впереди была пустота, был мрак, щедро разбавленный молитвами и слезами.