Погоня за ветром

— Мы за тебя молить Господа будем, — прошелестел внезапно над столами тонкий голосок Альдоны. — А если какая беда или хвороба, так не бросим, не оставим тебя, не отвернёмся.

— Да, да, стрый, — поторопился тотчас поддержать жену молчавший доселе Шварн. — Мы тебе в пещеру всё потребное доставим. И брашно, и ол. Токмо попроси.

«Вот дурень! Что он несёт? — с раздражением подумал Лев. — Какой там ещё ол монаху-подвижнику! Нет, братец, с головой у тебя нелады! — Он заметил старательно упрятанные в усах бояр усмешки. — И самое страшное, что ты не замечаешь, не разумеешь своей глупости! Беда, великая беда, что сидишь ты на двух великих столах — в Галиче и в Литве!»

...Свещанье давно закончилось, а князь Василько всё сидел в горнице на стольце, любовно проводил дланью по подлокотнику, вспоминал былое: скитания юности, яростную борьбу за княжеские столы, походы, рати, выезды на полюдье[170], переговоры с иноземцами, строительство городов. Бурной, нелёгкой выдалась жизнь Василька, были в ней и минуты глухого отчаяния, и мгновения ярких побед, были и боярские заговоры, и ратное удальство, и тяжкие испытания и потери. Сейчас же старый князь жаждал иного — покоя, уединения, тишины. И, кажется, он наконец-то получал на склоне лет отдых своей усталой измученной душе.

38.

Перемышль встретил Варлаама проливным дождём. Вода была повсюду, струилась с одежды, потоками катилась с крыш бойниц, башен, теремов. Ливень, тёплый и шумный, нёс с собой тот неповторимый приятный аромат летней свежести, какая наступает после долгих дней утомительной жары.

Город жил привычной жизнью, ворота держали на запоре, оружные стражи высовывались из окошек бойниц, прикладывали к челу ладони, с подозрительностью всматривались в нежданного всадника в татарском малахае, машущего им снизу рукой. Тускло отливали серебром их булатные шеломы.

Видно, его узнали. Створки ворот со скрипом раскрылись. Через ров опустился поддерживаемый толстыми цепями широкий подъёмный мост. Варлаам въехал в глубокую сводчатую арку, конь простучал копытами по выложенной булыжником дороге и плавной рысью вынес его на площадь перед княжеским дворцом.

Всё здесь было Варлааму давно и хорошо знакомо: и дворец, и хоромы тысяцкого, и бретьяницы, и амбары, и хаты челяди. Отведя скакуна на конюшню, Варлаам поднялся в гридницу дворца. Снял малахай, повесил сушить у печи, сел за стол.

— Эй, Низинич! — окликнул его сходящий по винтовой лестнице с верхнего жила младший, Мирослав. — Заждались тя! У Маучи, стало быть, гостил?! Наслышаны о твоих делах! Тати-головники[171], баишь, захватили, полонили?! Да, шастают людишки разбойные в волостях наших. Свечку не забудь поставь в церкви! Уберёг тя Господь от погибели лютой.

В гридницу шумной гурьбой высыпали и окружили Варлаама отроки и боярские сыны.

— А я, пока ты в Киеве прохлаждался, под замком у княгини Альдоны сидел, на хлебе и воде, — поделился с ним Бенедикт.

— Это как же так? — изумлённо спросил Низинич.

Бенедикт, деловито сев за стол, отхлебнул из оловянной кружки хмельного ола и не спеша принялся рассказывать о последних событиях в Холме. Варлаам хмурил чело, с силой стискивал уста и напряжённо слушал. Перед мысленным взором его возникала Альдона, в парчовой шапочке и белых рукавичках, гневная, исполненная жажды мести.

«Вот так. Одно преступленье ведёт за собой второе, третье. Выстраивается цепь нескончаемая. Казнён Григорий, пострижена Юрата. Что дальше? Остановит ли кто-нибудь этот беспрерывный поток интриг, заговоров, козней, смертей?! Епископ Феогност говорил: покаяться надо. И ещё: надо уразуметь, для чего, зачем живёшь. Если бы Альдона смогла понять...»

— А Тихон, друг мой, где ныне? Не вижу что-то его, — внезапно встрепенулся Варлаам, оглядываясь по сторонам и не находя среди рассевшихся за столами отроков своего товарища.

— Нет его боле средь нас! — коротко отрезал ему в ответ Бермята.

— Что же с ним случилось?! — с тревогой в голосе воскликнул Низинич. — Ушёл, что ли, с княжеской службы?

— Да, верно, ушёл. А куда, не сказал, — с хитроватой усмешкой промолвил Мирослав. — Да ну его! Всё ему не тако было!

Варлаам чувствовал, понимал: отроки что-то недоговаривают, о чём-то умалчивают, что-то скрывают от него.

— Почему же мне ничего о том до сего дня неведомо? — стал он допытываться. — Где бы мне его найти? Перетолковали бы...

— Послушай, Низинич. — Мирослав положил руку ему на плечо. — Дам тебе один добрый совет. О Тихоне своём не поминай боле. Князь на него вельми сердит был.

— Князь?! Сердит?!

«Верно, сболтнул что-нибудь лишнее, дурья голова! Говорил ему, наставлял! — с досадой подумал Варлаам. — Вот и полетел из дружины».

И всё-таки Тихон был выше, чище их всех, он был искренен, бесхитростен, прямодушен, он ненавидел подлость и предательство.

Вот он на месте его, Варлаама, отверг бы с негодованием предложенное боярство, он бы и тогда, в монастыре, стал защищать Войшелга, а не стоял бы трусливо у стены, в ужасе и скорби. Лучше погиб бы, но помешал Льву и его отрокам. Он такой!