Пограничье

   — Я не знаю, — ответила я, жестом отказавшись от предложения Гаврика похлопать меня по спине. — Мы точно в Волчьей долине?

   Ларс хмыкнул:

   — Говорю же, все меняется... Тебе больше не нужно бояться и скрываться. Никто тебя здесь не тронет.

   От избытка информации и тягучего густого вина закружилась голова, и стало клонить в сон.

   — Так что мы пока, наверное, не будем никому говорить о том, что ты очнулась, — Ларс понимающе подмигнул, когда я спрятала в ладони зевок. — Поспи, отдохни. С мыслями соберись, а утром уже...

   — Утром, — согласилась я, отодвигая от себя столик. — Пусть так... А про Фенрира Ясневскому ты все-таки расскажи, ему можно.

   — А, — Ларс беспечно махнул рукой. — Ничего с ним не станет, посидит немножко... Вот утром Пауль сам все и расскажет, а я этого вашего Ясневского боюсь.

   — Утром, — выдохнула я, заваливаясь на подушки: веки, точно, по килограмму весили, каждое. Подкатилась к теплому боку, устроила ладонь напротив спокойно бьющегося сердца и с наслаждением втянула родной мятный запах. Плевать на весь мир, сейчас я просто хочу быть рядом с ним.

   — Целительница предупреждала, что это займет время... — откуда-то издалека сообщил Ларс. — Спи... мы позже еще зайдем, проверить, как вы тут...

   Во сне я убегала от холодной черной тени, которая преследовала меня хищным коршуном, налетая сверху, выбивая дыхание из легких. Я закрывала голову руками, пыталась спрятаться в каком-то странном доме, но тень была повсюду, выскакивала из-за углов, таилась в складках незнакомых комнат и не отпускала меня из своих пугающих объятий.

   Сердце колотилось так, что, казалось, готово было выскочить из груди, я чувствовала, как тонкие струйки холодного пота сбегают по позвоночнику и беспомощно скулила, понимая, что спасения не будет. А затем чьи-то руки уверенно выдернули меня из моего кошмара, и я, все еще задыхаясь, уставилась прямо в удивленные, голубые, такие любимые глаза.

   Комната была погружена в полумрак, разгоняемый лишь одиноким тусклым ночником на тумбочке с моей стороны кровати, но этого было достаточно, чтобы рассмотреть Павлика как следует, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Я толкнула его на подушку и склонилась над его лицом, приложила руку к колючей щеке, кончиками пальцев дотронулась до отвратительного шрама на шее, губами прижалась к ключице и, наконец, произнесла:

   — Ты меня до ужаса напугал.

   — Милая... — голос был чужим и родным одновременно, хриплым, почти незнакомым. И я, понимая причину этого изменения, Все-таки не смогла удержаться от слез. — Не плачь.

   — Как ты себя чувствуешь? — я заглянула ему в глазах, ревниво высматривая там остатки смерти.

   — Горло болит, — пожаловался Пауль и притянул меня к себе, положив ладони на щеки.

   — Хочешь теплого молока?

   — Хочу тебя, — грубовато ответил он и, не позволяя мне слова сказать или вырваться, поцеловал. — Так хочу тебя, наваждение ты мое рыжее!..

   — И ты. Мое, — шепчу прямо в жадный рот. Действительно жадный. Требовательный. И сладкий до головокружения.

   Все происходит совсем не так, как тогда, в Пашкиной комнате в эфоратской казарме. Острее, стремительнее. Мы, как безумные, напрочь забыли о нежности, обнажая сам остов разрушительных чувств.

   — Хочу, так хочу тебя, прямо сейчас, — шепчет он, сжигая меня своей страстью.

   — И я… тебя, — соглашаюсь в ответ, срываясь на хриплые стоны.

   Павлик закрывает мне рот то поцелуем, то жаркой ладонью и любит меня так, словно завтра случится конец света, словно он уже никогда больше не сможет поцеловать меня. Ни одного раза.

   Я чувствую, как из уголка левого глаза срывается обжигающая слеза и летит, разрезая кожу солью, прямо к уху. Павлик замирает, глядя на меня недоверчиво и испуганно, и больным голосом хрипит:

   — Сонюш?.. — неуверенный, растерянный, несчастный. — Ты… не хочешь?

   Прижимаюсь к нему, содрогаясь всем телом, осыпая поцелуями все, до чего могу дотянуться, судорожно шарю по спине, впиваюсь зубами в крепкое плечо, очевидно оставляя следы на загорелой коже.

   — Глу-упый, — всхлипываю, не в силах справиться с собственными эмоциями, помноженными его трогательной заботой до почти невыносимого состояния. И Павлик, кажется, начинает меня понимать. И то, почему я не могу подобрать нужные слова, и то, отчего срываюсь на пугающую даже меня дрожь. Видит, что мне жизненно необходимо обнимать его сейчас. Чувствовать каждым сантиметром кожи его тело. Его. Единственного. Прямо сейчас и навсегда.

   — Рыжая моя, — шепчет Павлик, сцеловывая улыбающимся ртом мои слезы. — Ну, не плачь… Иди ко мне…

   — Не смей больше умирать! — прорыдала я, прижимаясь лицом к любимой шее и несмело дотрагиваясь пальцами до шрама.

   — Не буду, — он до безобразия доволен и, кажется, почти мурлычет от счастья из-за моей истерики. — Любить тебя буду. Прямо сейчас и до конца своей жизни.

   — Поль, я… — пытаюсь сообщить ему об удивительном открытии, обо всех тех чувствах, которые на меня вдруг обрушились, но он перебивает, мягко целуя в губы.