Пограничная стража России от Святого Владимира до Николая II

«Жгу и пустошу все за Казань и Астрахань. Будешь помнить. Я богатство всего света применяю к праху, надеюсь на величество Божие, на милость для веры Ислама. Пришел я в твою землю с войсками, все пожег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве, в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады жег и город сжег и опустошил, много людей саблею побил, а других в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня. А еще хвалишься, что ты Московский государь! Когда бы у тебя стыд и способность (дородство), ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал, и опять меня в готовности увидишь».

Грозный проявил видимую «покорность и смирение» – послал к хану гонца с челобитьем, предлагал деньги, писал, что готов отдать Астрахань… Однако ничего не сделал. И крымский хан в следующем году предпринял новый поход, столь же стремительный, сколь и внезапный.

На этот раз замысел Девлет-Гирея не укрылся от бдительной стражи, и русские воеводы во главе с князем Воротынским успели собрать достаточно сил, чтобы разгромить крымцев. Почти целую неделю, с 26 июля по 1 августа, в пятидесяти километрах от Москвы продолжалась жестокая сеча. Татары были полностью разгромлены и, побросав свои обозы и снаряжение, бежали. Теперь хан признал, что пограничную службу в Московском государстве несут бдительно. В письме к царю он писал: «Наш приход сведав, на Оке, на берегу хворостом сделали двор, да около того ров копали». Видимо, татары попали в ловушку, устроенную князем Воротынским в виде полевых укреплений.

Нашествие татар на Москву потрясло царя, сильно задело его самолюбие. Зажатый в тиски двух войск – на западе с союзниками Ливонии, а на юге с Давлет-Гиреем, – он мучительно искал выхода из этой непростой ситуации, и в сумятице чувств родилась не совсем обычная идея: чтобы лишить крымцев возможности скрытно передвигаться по степи, а их лошадей – подножного корма, он решил выжечь траву на путях в пределах Москвы. В боярском приговоре по этому делу указывалось: «А жечи поле в осенинах в октябре или в ноябре по заморозам и как гораздо на поле трава посохнет… чтоб ветер был от государевых украинных городов на польскую (степную) сторону, или как будет пригоже…»

Огненный смерч, как полновластный хозяин, гулял в Диком поле. Все живое просыпалось от спячки и в панике мчалось прочь. Огонь стремительно уходил в глубь степи, оставляя после себя безжизненно-черную равнину с торчавшими кое-где обугленными стволами деревьев.

Для кочевавших татарских разбойничьих банд степь стала весьма неуютной, укрыться было негде. Нечем и коней кормить. Воины же порубежья получили прекрасные условия для наблюдения за степными «хищниками». Такова была логика жизни, борьбы. Охрана державы требовала немалых жертв, в том числе и такой…

В тот день Иван Грозный был особенно мрачен. Беглый холоп пограничного воеводы поведал царю о злом умысле князя М.И. Воротынского – извести своего государя чародейством. Презренный холоп не отказался от своих слов даже под пыткой. Теперь стража ожидала возвращения князя с далекого порубежья, чтобы заковать его в цепи и доставить в пыточный подвал.

Царь ходил большими шагами из угла в угол своей горницы, подолгу стоял у окна, глядя во двор. Сильно беспокоили его неудачи в Ливонской войне, слухи о новом набеге Девлет-Гирея. «Все это не случайно, – думал он. – Бояре плетут заговоры, творят измену. Они хотят вернуться к старой удельной вольнице, но этому не бывать. В борьбе за сильную и единую Русь врагам пощады не будет… Воротынский тоже должен пройти через пытку, чтобы доказать свою невиновность».

В пыточном подвале было душно. Ярко горели два костра, освещая безобразное, безволосое лицо ката, деловито раскладывавшего на широкой скамье длинные щипцы, острые когти, иглы. На земляном полу у самого костра лежал скованный цепями князь Воротынский. Он был раздет почти донага. Лицо его изуродовано, на теле страшные кровоподтеки, ожоги, раны. Рядом на стуле сидел царь с дергавшейся щекой и безумно горевшими глазами, задыхавшийся от крайнего возбуждения. Своим длинным посохом он придвигал к обнаженному телу князя горящие угли и с упоением смотрел, как конвульсивно дергалось его тело, как искажались от боли тонкие черты лица и как, скрежеща зубами, он сдерживал рвавшиеся из груди стоны. Царь был поражен его мужеством и твердостью духа. На все вопросы князь неизменно отвечал, что никогда и мысли не имел извести своего государя и не желал нанести ему хотя бы малейший урон. Вскоре, вконец истерзанный, он потерял сознание и уже по дороге в Бело озеро, в ссылку, умер. А царь аккуратно записал его имя в поминальный синодик и назначил нового начальника сторожевой и станичной службы – Никиту Романовича Юрьева, знатного сановника, родного деда будущего царя Михаила, первого из династии Романовых. Начальником порубежной службы должен быть знатный и доверенный человек.