Пограничные характеры

Сердце его бешено колотилось. Впервые за полгода он опять говорил с Брандтом. Это оказалось не так-то просто. «Пуля, им отлитая, просвищет над седою вспененной Двиной…»

Помнит ли Брандт?

Брандт не помнил. Он был спокоен и всем доволен. По крайней мере, доволен самим собой.

— Как вы устроены? — спросил он.

— Никак. Я только что из деревни. У меня даже нет еще вида на жительство.

— Ну, это поправимо. Завтра я все улажу. Хотите работать у меня в типографии?

— Конечно! — вскричал Костя, не веря своей удаче. Ведь типография и была целью его возвращения в Витебск. С некоторым усилием он добавил: — Буду рад снова находиться рядом с вами, Александр Львович!

Тот смягчился еще более. Слегка тронув Костю за локоть, отошел с ним к окну.

Несколько секунд они молча вглядывались в морозное стекло, на котором таинственно мерцали налипшие снаружи снежинки. Лютая стужа последних недель ослабела, и над городом клубился лишь легкий морозный туман.

Внезапно под самым окном ухнул выстрел. Словно догоняя его, раздались другой и третий. Оба невольно вздрогнули и отшатнулись от окна.

— Облава?! — вырвалось у Кости.

Брандт бледно усмехнулся.

— Едва ли. Скорее пьяные солдаты салютуют новогоднему счастью. Армейская шинель удивительно оглупляет и нивелирует людей… Но все-таки мы повседневно видим, насколько средний уровень германского солдата выше среднего уровня советского бойца!

Костя промолчал. Он не принадлежал к числу тех флегматичных и целенаправленных натур, которые, казалось, способны вобрать в себя любое потрясение и отнестись к этому с тем же спокойным сознанием необходимости, как другой, когда подносит ко рту кусок черного хлеба, круто посыпанного солью. Его переход к реальности в оценке Брандта происходил трудно, хотя и бесповоротно.

— Впрочем, не исключено, что и облава. Что поделать! История на каждой своей строке обагрена кровью, — продолжал Брандт глубоким задумчивым голосом, смягчая доверительным звучанием беспощадность слов. — Великие дела оказываются под силу лишь самым непреклонным. Истории безразлично, как совершаются события; она на стороне тех, кто первым достигнет цели.

— И это никогда не может быть изменено? — промолвил, потупившись, Маслов.

Ему тяжело было сейчас смотреть на своего бывшего наставника. Тот, казалось, ни в малой мере не осознавал, что выдает за оригинальность лишь хорошо склеенную комбинацию чужих слов.

— Никогда не может быть изменено! — повторил Брандт, театрально разводя руками.

Тогда, в июле, Косте не удалось далеко уйти от Витебска. Сначала со случайными попутчиками, потом в одиночку он кружил по деревням Лужесно, Тетерки и Ризы. Он был пришлым, его здесь никто не знал, хотя жалеючи и выводили задами, едва раздавалось тарахтенье немецких мотоциклеток.

Все изменилось, когда он пристал к партизанской группе Бутьянава, который встречался с Костиным отцом на областном совещании и принял его без опаски. В эту группу входило несколько председателей окрестных сельсоветов, районный прокурор, секретарь райкома партии, заместитель директора МТС, председатель колхоза «Большевистский путь», служащие и активисты районных организаций. Поначалу всего тринадцать человек.

Зная отлично местность, партизаны ускользали от частых облав; они собирали и закапывали впрок брошенное во время боев оружие, наблюдали за передвижением войск. Все это делалось почти ощупью, с неимоверными трудностями. Опыт связи и разведки приобретался кровью. Гибель Исака Дементьевича Бутьянова от руки предателя потрясла Костю. Но он уже знал, что в лихолетье печаль приходится выражать лишь одним способом: не отступать и бороться. Теперь уже во главе с Бирюлиным они ушли глубже в сурожские леса. Возле озера, затерянного в глухомани, семнадцать человек — к ним пристало несколько вырвавшихся из окружения военных — вырыли землянки и стали готовиться к зимовке.

Первое собрание, которое провели партизаны, проходило бурно. Рябой приземистый Васильев (так он себя назвал, вступив в отряд) истерически затрясся:

— Какие тут голосования! Советской власти конец, неужели непонятно?!

Его дорожный спутник, белёсый парень, угрюмо молчал. Всем было несладко, всех грызли уныние и тоска, поэтому слова Васильева еще не посчитали началом предательства. Но ночью в землянку Бирюлина полетела граната. Потух каганец в жестянке, все заволокло дымом. За взрывом наступила тишина. Страшно было выходить наружу, словно маятник отсчитывал последние минуты жизни — и как их торопить самому?! Наконец Михаил Федорович Бирюлин, обстрелянный в финской кампании, сжав зубы, полез вперед. В лесу стояла предрассветная мгла. Ни фашистов, ни полицаев. Он негромко позвал остальных. Когда из землянки уполз дым, и снова вздули огонь, тут только и увидали, что прокурор и начальник райзо убиты наповал. Их вынесли и зарыли поблизости в песок пополам со снегом. Хватились двух приставших — нет. Третий их дорожный спутник задрожал:

— Товарищи, теперь вы мне не поверите, подумаете, что я был с ними заодно. Но я ведь ничего не знал!