Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Аналогичным образом пародируется мотив посвящения в рыцари в истории первого урока, преподанного мальчишке его жестоким хозяином слепцом, изо всей силы ударившим своего поводыря головой о каменного быка и присовокупившим к удару некий моральный вывод о пользе хитрости. Если рыцарский роман представлял собой кодекс поведения и путеводитель в достижении нравственного совершенства, история Ласарильо тоже некоторым образом наставление для начинающих торить жестокую дорогу жизни, на которой опасностей встречается не меньше, чем в рыцарском романе драконов. Конечно, поведение рыцаря воплощает высокий стиль, взгляд рыцаря на мир — это взгляд с высоты коня, при таком взгляде детали в поле зрения не видны, это сглаживающее в туманной дымке, шлифующее окружающий мир панорамное видение. В сущности, рыцарский роман состоит из кодифицированных диалогов и узаконенных ритуалом жестов, перебивающихся описаниями, состоящими тоже из общих мест. Поведение рыцаря полностью предсказуемо. Ищущий приключений рыцарь — карающая десница справедливости. С Ласаро дело обстоит много сложнее, его поведение менее прогнозируемо, поскольку Ласаро влеком так или иначе складывающимися обстоятельствами, он — игрушка в житейском море. И это тоже ново и необыкновенно, поскольку в предшествующую эпоху наличие общего порядка на земле и на небе гарантировало жизненную предсказуемость, в то время как расшатывание мироустройства делало человека щепкой в океане обстоятельств. Ласаро видит мир, как «малорослая голодная собака видит стол». Видит по преимуществу детали, и крупным планом, потому что именно к ним приковано внимание, например к хлебному караваю или кувшину с вином. Судьба Ласарильо, в отличие от судьбы Амадиса, интересна не столько сама по себе, сколько как способ увидеть глазами героя и описать окружающую жизнь, ее черную изнанку. (В сущности, такая же роль будет позже уготована Николаем Васильевичем Гоголем для бесцветного Чичикова.) На дороге жизни единственная задача Ласарильо — выжить любой ценой, иногда ценой неприглядных поступков, что нисколько не мешает рассказчику представлять свою историю тоже как образцовую и поучительную для других. По сравнению, однако, с романом об Амадисе, у маленькой повести о мальчишке, построение куда сложнее, потому что совершенно очевидно: автор отстраняется от субъекта повествования, от самого Ласаро, рассказывающего свою собственную историю. Автор явно сочувствует своему персонажу, его позиция включает точку зрения Ласаро, объемлет ее, но не исчерпывается ею. И эта игра точек зрения, впоследствии регулярно использовавшаяся в плутовском романе, серьезный шаг в направлении усложнения повествовательной техники и по дороге к Сервантесу, с исключительным вниманием отнесшемуся к этому литературному приему. Более того, возможность сопоставления в пределах одного текста различных точек зрения — ситуация для литературы принципиально новая, никогда до того не реализовавшаяся, поскольку предполагающая выход за пределы одного культурного языка. Все эти возникшие разнообразные изобразительные возможности, однако, как раз и предопределялись сменой духовного климата эпохи. (Спустя несколько десятилетий осваивать технику точек зрения в живописи примется великий Эль Греко, чье знаменитое полотно «Похороны графа Оргаса» являет образцовый пример совмещения в пределах одного произведения прямой и обратной живописных перспектив, и, таким образом, выхода за пределы одного живописного кода.)

Но если возвратиться к нашему герою, реальный рассказчик, анонимный автор повести, иронизирует по поводу образцовости жизненного пути Ласарильо: сострадая своему персонажу, он не разделяет его убеждений, хотя и не вмешивается в ни в его речи, ни в поступки — в ткань текста с нотами морального осуждения. В повести вообще ничего не говорится о том, плохо или хорошо то, что происходит, в ней есть только ироническая интонация автора и желание досыта поесть у рассказывающего свою жизнь героя.