Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Меж тем в процитированном эпизоде из «Жизни Ласарильо» за описанием процедуры сотворения постели не просматривается никаких глубинных символических либо иносказательных смыслов, зато напрашивается простейший и лежащий на поверхности текста вывод: хозяин Ласаро беден. И именно это, и только это, хочет сказать читателю автор устами персонажа. С одной оговоркой. Отсутствие закрепленных традицией символических смыслов восполняется какой-то странной настойчивостью, с которой взгляд автора, задерживаясь на мелочах, прежде в литературе ничьего бы взгляда не приковавших, сосредотачивается на том, как выглядит такая недостойная изображения вещь, как тюфяк. Велика важность, какой-то тюфяк[13], но ведь и про то, что он тощий, говорится, и не чищеный давно, и какой твердый, да сколько в нем шерсти. И про то, что положен тюфяк на плетенку, и еще сравнение — тоже прежде немыслимое, потому что намеренно посюстороннее, земное, на мир небесный не намекающее — с ребрами тощей свиньи. В итоге вещь не только не имевшая в мире типовой и архетипической литературы зрительного облика, но даже и не обозначавшаяся, — тюфячок обретает то, что можно было бы назвать «индивидуальностью». Становясь зримым. Рождая эффект присутствия. Это уже не риторическое описание, техника общих мест, и не простое словесное указание на вещь, но тот самый «портрет» вещи, который прежде был невозможен, потому что неинтересен, а теперь возник именно благодаря возможности смотреть с разных точек зрения и по-разному видеть. Ведь «портрет вещи» это всегда то, как выглядит вещь именно с этой позиции здесь и сейчас. Так это и в литературе и в живописи. По крайней мере, именно это имеет в виду испанский философ Ортега-и-Гассет, когда говорит о впервые родившемся в начале семнадцатого века «портрете кувшина» в живописи Веласкеса.

Конечно, анонимный автор Ласарильо, фиксируя внимание на человеческой связи с вещами, начав изображать мир окружающих человека вещей не как случайных аксессуаров, а как определяюще важный мир жизненных характеристик, вступил на принципиально новую для искусства дорогу. И так это в том, что касается вещей видимых, а по поводу вещей невидимых — мы имеем в виду душевное движение — он пока что нимало не претендует на лавры Стендаля, только указывая на эмоциональные состояния и не описывая душевное движение в его развитии.

И еще одно. Описание не баснословных жестов и речей рыцаря, а хорошо узнаваемой жизни, описание с подачи ее главного героя, с частной точки зрения бродяги и горемыки не могло быть предназначено никакому коллективу, но только частному читателю. Но не заурядному читателю, а сведущему гуманисту, способному понять и оценить пародийные намеки богословского свойства, а также ссылки на Цицерона и Одиссею, потому что заурядным читателям предназначались рыцарские романы.

Последнее по поводу понятия чести, на котором держалась идеология официальной Испании, и так или иначе трактовавшегося в испанской литературе. Если смысл деятельности рыцаря Сида состоит в том, чтобы, ограбив город, послать богатые подарки королю и получить от него ответный подарок, а с ним и честь; если для рыцаря Амадиса честь воплощена в непререкаемом исполнении нормативов рыцарственности в безвоздушном пространстве рыцарского мира, то наученный горьким опытом Ласарильо не находит в чести никакого проку, полагая единственной целью, достигаемой любыми способами — включая те, что традиционно считались бесчестными — материальный достаток.

В конце победоносной скачки по неведомому тракту таинственного мира рыцарь завоевывает Прекрасную Даму, а Ласаро, сбив ноги в пыли реальной грязной дороги, берет в жены служанку, сожительницу настоятеля. Рыцарю удается отстоять и возвеличить высокие идеалы бескорыстия и чести — Ласаро после совершенствования в науке жизни тоже удается доказать читателю, что мир насквозь корыстен, а честь — пустой звук. Наивно было бы считать, что структурное совпадение при диаметрально противоположных содержательных выводах какая-то случайность. И просто так непредвиденно вышло, что Ласарильо — рыцарь наоборот. Пародийная антириторика как раз и возникает на фоне возвышенных общих мест, побуждая культуру к движению и являясь свидетельством ее жизнеспособности.

Через полвека этим двум точкам зрения, рыцарской аристократической и плебейской плутовской, предстоит объединиться в пределах одного текста, породив его многомерность, объемность, и в итоге, исключительную наглядность сложного образа. Нарисовав портреты людей и вещей. Впервые явив представление в плоти, когда источником удовольствия сделаются не только судьба и приключения, но эффект присутствия. Мы имеем в виду конечно Дон Кихота.

Несколько предварительных слов