Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Здесь надо вспомнить Бальзака, да еще и Пруста и Фолкнера. Дело в том, что все эти писатели занимались своего рода «объясняльной деятельностью». Когда у этих авторов персонаж что-либо говорит, или делает жест, то потом писатель на две страницы, а у Пруста и того больше, объясняет, отчего они так сказали или сделали. У Кафки все наоборот. Как метко замечал известный философ и социолог Вальтер Беньямин: «Кафка отделяет гримасу от причин и получает предмет для бесконечных размышлений». Но, вообще-то говоря, попытки изобразить жест, не интерпретируя его, не истолковывая, были известны давно. Вот, например: «Во втором акте были картоны, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на лампе подняли, и стали играть в трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов, потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая прежде была в белом, а теперь в голубом платье. Они утащили ее не сразу, а долго с ней пели, а потом только утащили, и за кулисами три раза ударили во что-то железное, и все стали на колена и запели молитву».

Это первое посещение оперы Наташей Ростовой. Наташа не подготовлена к восприятию культурных условностей оперы, поэтому она видит только сам жест, не понимая того, что за ним стоит. Для нее, как сказал бы Соссюр, существует только план означающего. Я уже говорила, что противник ритуального условного поведения, противник культурных ритуалов Толстой не видит смысла в опере. Раз простая искренняя Наташа оперы не понимает и для понимания нужна специальная подготовка, значит, долой оперу, а заодно и мое собственное, Льва Толстого, искусство — оно тоже ведь непростое. Но это уже личные толстовские выводы… Для нас же главное, что жестам, предметам и словам Кафка не дает никакого истолкования, в итоге у него все оказывается беспричинно. Вот когда вы впервые слышите иностранное слово, не догадываясь об его значении, ваш слух особенно внимательно фиксирует его звучание, внешнюю оболочку. Вот так получается и с Кафкой. И здесь надо обратить внимание на еще одну вещь: абсурд рождается не только от того, что вещи принципиально не истолковываются, еще более сильный абсурдный эффект возникает оттого, что сополагаются вещи в обычной жизни не совмещающиеся… Например, вы все знаете, что судьи и суды и чердаки — вещи обиходные, явления обыкновенные. Ну, суд… ну чердак… Но вот если суд — а так это в «Процессе» — разместить на чердаке среди сохнущего белья жильцов, да еще сообщить, что служащие всех судов сидят на чердаках, то дело станет выглядеть угрожающе. При этом люди, переполняющие чердаки, кажутся горбатыми, а чтобы не ушибиться о потолок, некоторые берут с собой диванные подушки.

Или, висела у Грегора Замзы на стене в комнате, когда он был нормальным человеком, рамка с вырезанным из журнала женским изображением, и сейчас, когда он стал Бог знает кем, тоже висит. И оказывается, что самый устрашающий эффект производит не то, что Замза без объяснения причин превратился в насекомое, а то, что он превратился в насекомое, а все остальное на своих местах. И рамка висит на стене и Замза насекомое, и это много страшнее распространенной шутки насчет «рояля в кустах», как раз и подчеркивающей нелепость сочетания несочетаемых в жизни вещей.

Но если обратиться к творчеству одного известного и модного художника двадцатого века, мы увидим, что этот пресловутый «рояль в кустах» встречается у него сплошь и рядом, составляя, можно сказать, главный творческий принцип. Конечно, это Сальвадор Дали, чьи опредмеченные кошмары, помимо натуральности анатомического атласа, поражают как раз еще и жизненной несочетаемостью предметов. Например, у него есть изображение рояля в пустыне, что так же интересно, как в кустах. Вообще-то если мы немного отвлечемся, то я хочу сказать вам, что больше всего Дали пленяет неискушенного зрителя, а неискушенный зритель всегда пленяется прежде всего темой. В данном случае, экстравагантной темой, и в этом смысле это больше литература, чем живопись, т. е. живопись, которая исходит не из материала, а из посторонних соображений. Это иллюстрация какой-то неживописной идеи: обличить, осудить, поразить. Зато есть живопись, которая не через тему и не через посторонние эффекты (как у поражающего неискушенных зрителей Де Кирико или Куинджи) способна дать постичь образ — таковы портреты Эль Греко и Ван Гога, и многих других художников, и это гораздо более серьезный путь.