Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Повесть разбита на две равные, композиционно схожие части, очевидно перекликающиеся друг с другом, и здесь снова возникает тема зеркального отражения, переклички и смещения отразившегося предмета. Во второй части — судейское расследование пытается разобраться с причинами случившегося, но справиться со своей задачей суду не удается: Мерсо приговаривают к смерти за убийство, так и не выяснив подлинного смысла происшедшего.

Вторая часть — судебное разбирательство — представляет собой зеркальное отражение первой, а искажает это зеркало или нет, читателю предстоит самому разобраться. По крайней мере, важно одно: Мерсо в нем себя не узнает, ведь говорят о его сухих глазах над гробом матери, о пляже, кино и свидании с женщиной на другой день после похорон, и для судей и прокурора такое поведение — святотатство, так они, возможно, лицемерно, утверждают. Между тем Мерсо не может отделаться от впечатления, что речь идет не о нем. И это так, потому что Мерсо, так сказать, не привык думать о себе в третьем лице, не привык оценивать свои поступки. Отупляющая усталость и сожаление об утре, пропавшем для прогулки — вот все, что угнетает его у гроба матери. Зато прогулка для Мерсо значит очень много, он обожает стихии моря, солнца и земли, он ими загипнотизирован, он ведь и убивает-то, потому что находится во власти очередного солнечного наваждения. Он себя ни в чем, ни в ком, ни в каком постороннем описании не узнает, потому что его мозг не работает, моральное сознание у Мерсо заменено влечением к телесно-приятному — это то, что называется гедонизмом. В отличие от тупого интеллекта все ощущения Мерсо — зрительные, тактильные, обонятельные, слуховые — всегда остры и свежи. Самый незначительный физиологический раздражитель повергает его либо в исключительное блаженство, либо в эмоциональное отчаяние, он все время словно пребывает в хакслиевской «ощущалке». Физическая потребность в еде, сне, близости с женщиной для Мерсо очень значима, все прочее — досадные обязанности, и ему плевать на карьеру, и безразлично жениться или не жениться, и на ком, а если безразлично, то отчего не сделать подружке приятно?

Такому строю чувств и мыслей соответствует и мастерски переданная речь Мерсо. Обратите внимание, для нее характерна сочинительная или вообще бессоюзная связь (паратаксис), в ней нет причинно-следственных отношений и, стало быть, иерархии вещей и мыслей, выстраивания, так сказать, в глубину, соотнесения чего-то с чем-то. По преимуществу речь Мерсо — простая регистрация ощущений, причем самые сильные вспышки этих ощущений приходятся на наиболее сильные по интенсивности физиологические раздражители. Все эти симптомы животной примитивности дали право критику Ролану Барту говорить о «нулевом градусе сознания». Он не так уж далеко ушел, этот Мерсо, от умственно отсталого фолкнеровского Бенджи, для которого мир сводится к тому, что «Кэдди пахнет деревьями». Кстати, обратите внимание, что весь ритуал похорон воспринимается Мерсо именно так, как Наташа Ростова воспринимает оперу, т. е. как что-то абсолютно чужое и непонятное. Наташа и Мерсо, хотя и по-разному, — дети природы, они не включаются в систему культурной игры, трагической игры, стоической игры. Не случайно однажды — Камю сознательно подчеркивает этот эпизод — Мерсо потрясла встреча в кафе с женщиной, которая ела с отрешенностью марионетки, механически поглощая пищу. Это Мерсо абсолютно непонятно: как можно пищу не вкушать, как можно ею не наслаждаться, именно это, а не что-нибудь другое, для Мерсо святотатство.

Правда, которую яростно отстаивает Мерсо и вместе с ним Альбер Камю, очевидно, несмотря на некоторые оговорки, симпатизирующий своему герою, — это правда «ошущалки», возведенной в высшую ценность. А правда, которую Мерсо вызывающе бросает в лицо суду — дикарская правда, нежелание дикаря принимать трудные обязательства, страстное желание сузиться до размеров инфузории, до гусеницы, содрогающейся от физического и физиологического раздражителя. Да, суд лицемерен, но лицемерие суда не может служить оправданием Мерсо. Толстой не признал бы Мерсо «своим», хотя объективно дорогу прокладывал этому он и превратно понятый тезис Ницше о переоценке ценностей. Я подчеркиваю, превратно понятый. Говорят, Ницше любил кошек, а Шопенгауэр — собак, но то, что философов не умиляли кошечки и собачки в человеческом обличий — это точно.